Приключения капитана Кузнецова - Сергей Кулик

Мне когда-то приходилось слышать рассказы, что в Голландии дикие утки совсем не дикие. Они ходят не боясь, около людей, как голуби в Москве на Красной площади или у Большого Театра. Я, конечно, не верил этим рассказам, но здесь убедился в их правдивости. Только в первые дни при моем приближении к речке утки с шумом поднимались в воздух и куда-то улетали. Потом, поднявшись, они стали садиться где-нибудь недалеко, у меня на виду, а спустя еще несколько дней не стали взлетать вовсе и просто перестали обращать внимание на мое присутствие.

Однажды мне вздумалось пошутить, но шутка не удалась. Наблюдая за крупными стайками уток, искавших в воде пищу и не обращавших на меня внимание, я вскинул палку и прицелился в стайку, как из ружья. И вдруг захлопали крылья, веерами забрызгала вода, и сотни уток заметались в воздухе. Они долго не могли успокоиться, расселись где-то далеко от землянки и только на третий день забыли эту шутку.

Мне стало совестно перед пернатыми, хотелось хоть чем-нибудь загладить свою вину. Ведь не мало из них прилетели сюда со свинцовой дробью в теле, чтобы в этом богатом и тихом краю вырастить своих детенышей. А сколько их не долетело сюда весною, свалившись от выстрела охотника, окрасив утреннюю гладь озера или речки своей кровью. И многим ли удастся долететь до южных районов, чтобы переждать там период, когда на родине свирепствует лютая сибирская зима…

Вчера вечером с севера подул упругий и холодный, пахнущий сибирскою зимою ветер. Всколыхнулась и тревожно зашумела тайга. Где-то каркнул ворон и умолк. Утки, присмиревшие и настороженные, сбились в плотные стайки, зашипели, закрякали на разные лады. За высокие темно-серые облака на западе, словно прощаясь с миром земли, спряталось карминовое солнце. Долго не угасала лилово- пурпурная мантия зари. На сердце легла гнетущая тоска по бесполезно прошедшему для меня золотому лету. Чтобы быстрее забыть одиночество, пораньше лег в постель, но удалось уснуть только далеко за полночь.

Утром за дверью землянки на меня глянула неуютная и пустая, черная, как деготь, речка. Из-за зубчатых вершин тайги украдкой, без зари, вышло бледное солнце. Оглянув мельком молчаливую землю, оно обиженно спряталось за серую муть облаков, низко нависших над землею. На еще зеленеющий, но окоченевший луг, на зелень хвои сосен и елей посыпался упрямый густой снег. Так без осени и слякоти пришла длинная северная зима.

И кажется, только белки обрадовались непрошенной гостье. Они, пушистые и серые, до позднего вечера копошились в кронах сухостойной осенней тайги, прыгали и кувыркались, догоняя друг друга, а то и просто, схватив зубками кончик метелочки собственного хвоста, кружились на месте. Вот одна оступилась и серебряным клубочком упала на землю. Разобьется!.. Но нет. Она только слегка, как опытный парашютист, коснулась лапками белой перины свежего снега, прыгнула к дереву и пулей взлетела вверх к собратьям.

Восьмого октября на рассвете ухожу к старому шалашу за имуществом и продуктами. Пока снега мало, а морозы лютуют далеко в тундре, надо перетащить все необходимое на новое место. День выдался холодный и серый, но снегопад прекратился, и идти было не трудно. По зарубкам и кострищам без груза продвигался быстрее и без особых приключений добрался до соленого водоема за два дня. Знакомые места встретили по-родному, но и в этом обжитом мною крае было одиноко и уныло.

Обратно я нес колбасу и остаток копченой медвежатины, орехи и сушеные ягоды. Идти стало тяжелее, но приходилось спешить, так как в шалаше осталось еще груза не меньше, чем на два похода: сушеные грибы и медвежья шкура, туески с соленой черемшой и копченая рыба, мука из корневищ и золото.

На фоне непривычной синеватой снежной белизны то справа, то слева зеленеют островки чешуйчатых восковых листочков брусники. Словно застывшими каплями крови насмерть раннего лета они густо усыпаны алыми душистыми ягодами. Но нет времени останавливаться, полакомиться подношением вечнозеленой северной красавицы, и я осторожно обхожу ягодники сторонкой. Только вечером останавливался на отдых, а на рассвете опять шагал по знакомой проторенной тропке.

Поход от шалаша к землянке занял три дня, а девятнадцатого октября я опять вернулся к шалашу за следующей партией груза. В этот раз я забрал почти все продукты и медвежью шкуру. Чтобы легче было тащить, сделал в шкуре прорез для головы и надел ее на себя шерстью вверх, как это делали наши предки в каменном веке. Связки нанизанных на нитки грибов надел на шею, как ожерелье. И, думаю, не только ребятишки, а и взрослые прохожие шарахнулись бы в разные стороны, встретив меня на улице в таком одеянии. Длинная черная борода, косматая шкура огромного медведя и ожерелье из грибов скорее напоминали ряженое страшилище или шамана неизвестного племени, чем военного пилота современных реактивных самолетов. Вечером и всю ночь словно лопатой сыпало с неба снегом, а утром ударил сильный мороз, надо было хоть чем-нибудь спасать себя от холода в походе, и такое одеяние было как раз в пору.

Скрип снега под ногами будил на рассвете стылую тишину. Закряхтела, застонала и вздрогнула тайга. Просыпаясь, она потянулась и затрещала отекшими суставами. Из сомкнутых крон посыпались в лицо колючие морозные опилки, подул упругий ветерок. Глухо и тревожно зашумели деревья и стихли. Стих и ветерок. Я смело вышел на скованное морозом и прикрытое снегом «лосиное» болото — теперь провалы не страшны, — направляясь к «дому» по кратчайшему пути. Не пройдет двух часов — и восьмикилометровая болотная равнина останется позади.

Но я не дошел и до средины пути, как посыпал густой снег и скрыл от глаз черную полосу далекого ельника. Продолжаю шагать вперед, снег слепит глаза, липнет к мохнатой шкуре, а ноги часто проваливаются в снежную мякоть, и я то грудью, то боком валюсь на невидимые острые кочки. Рюкзак и шкура стали невыносимо тяжелыми, по лицу катится пот, в руках появилась дрожь.

Пытаюсь сесть на кочку отдохнуть, но тут вдруг, как удар упругой холодной метлы, лицо обжигает сильный порывистый ветер; густой белой пылью запирает дыхание, затыкает уши. Оборванным парусом затрепыхалась, дернула за шею «шуба», я упал на землю и больно ударился скулой о мерзлую кочку. А ветер лютует и свищет, лезет под одежду, ледяными щупальцами шарит по коже. Пытаюсь подняться, но невидимый силач опять валит на кочки и катит назад, старается вернуть обратно.

Доверчивая и понятная утром, природа стала злой и дикой.

Сопротивляться уже нет сил, и я повернул ветру спину. Он подбросил рюкзак, стукнул им в затылок, завернул на голову шубу, толкнул в спину. Я не иду, а лечу вместе с комьями мха и снега, лечу в холодную пропасть, пролизанный насквозь жгучими иглами.