На заре красного террора. ВЧК – Бутырки – Орловский централ - Григорий Яковлевич Аронсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Видите, напротив у Бархаша дым идет из камеры.
Неужели пуля туда попала? Неужели Бархаш ранен? В это время раздается стук из камеры Бархаша. Он как будто кричит:
— Откройте камеру! Я ранен!..
В мгновение ока вся тюрьма начала стучать в запертые двери. Это было как бы голосом инстинкта. Я стал тоже бить изо всех сил в свою дверь. Внизу суматоха, топот ног. Через форточку я вижу, как дежурный чекист с револьвером в руках бежит по лестнице к нам наверх с испуганными глазами, а со всех сторон сбегаются солдаты с винтовками и надзиратели со связками ключей. Прошло, верно, всего несколько секунд. Я прихожу в себя, откуда-то взявшимся голосом перекрываю стук, кричу товарищам:
— Перестаньте стучать!..
Кричу надзирателю:
— Павлик, открой 139-ю камеру!
По распоряжению чекиста, моя камера открывается одновременно с камерой Бархаша. Он ранен в правую руку, в кисть. С помощью разорванной рубахи он крепко обвязал сожженное, израненное место и с искаженным от боли лицом бежит в больницу. Успокаивая товарищей, я бегу вслед за ним. Солдат с винтовкой по пятам следует за мной, не отставая ни на шаг. Конечно, в больнице нет ни врача, ни фельдшера. Бархаш не может сдержать крика от безумной боли, кусает до крови губы, и, как ошалелый бегает по больничному двору, поддерживая истекающую кровью руку. Я беспомощно бегаю за ним, а солдат с винтовкой не отстает от меня. Из-за решетки больничного окна нам подают воду. Раненый, пьет, стуча зубами о стекло, и опять мы кружимся в беспомощности по больничному двору. Наконец, приходит фельдшер. Но он боится дотронуться до раны и накладывает на нее вату, пропитанную эфиром. Открывается уже запертая на ночь палата; туда вставляется новая койка, все места заняты поправляющимися от голодовки, и Бархаш со стоном ложится на койку. Директор в результате краткого разговора отправляется за доктором-хирургом.
Я вернулся в корпус и сообщил товарищам о положении. Кругом кучка чекистов и комендант. Они твердо решают прекратить «беспорядок» и посадить меня в камеру. Но им это не удалось. Мы пошли при свете коптилки осматривать камеру Бархаша. В ней пахло еще порохом, дымом. Бархаш стоял недалеко от окна, повернувшись к нему спиной и читал газету, подняв ее вверх. Караульный со двора увидел газету и руку, прицелился и выстрелил. Пуля, разбив стекло закрытого окна, попала в руку, прошла через газету и скрылась в стене, пробив в ней большую воронку.
Часам к 11-ти вечера явился из города хирург. Он ковырял раненую руку, не нашел в ней никаких осколков, но все же не мог обещать, что рука будет действовать. Бедный Бархаш, прижавшись ко мне, переносил страдания с большой выдержкой и спокойствием…
Конечно, мы подняли шум по поводу стрельбы и повсюду разослали протесты. Л.Л. Бархаш не меньшевик, он примкнул к нашей фракции в тюрьме в качестве сочувствующего. Дело против него завели в Туркестане, откуда его привезли в Москву в ВЧК по обвинению в участии в антисоветском повстанчестве. После ранения мы по наивности рассчитывали, что его выпустят, но мы ошиблись. Именно в то время, когда Бархаш лежал в больнице, прибыло постановление ВЧК о высылке его в Архангельск, в Холмогорский (знаменитый избиениями) концентрационный лагерь на два года. Мы с большими усилиями задержали его на месяц в Орле, после чего он долго сидел в Таганской пересыльной тюрьме в сыпнотифозном очаге, и выжил ли он, отправлен ли на дальний север, я до сих пор ничего не знаю. А в Централе усиленно говорили, что караульному солдату, ранившему его, объявили в приказе благодарность и пожаловали в награду часы. Солдат, мол, действовал правильно и только соблюдал инструкцию, которая требовала, чтобы караул стрелял в тех, кто сидит на окнах, трогает решетки и пр.
Но скоро мы были отомщены, отомщены за все: за неудачу, за голодовки, за издевательства, за стрельбу в заключенных. Накануне вечером внезапно взяли из тюрьмы всех донбасцев. Мы провожали их, помогали усаживаться в автомобили, видели обыск, при котором тщательно отыскивали и забирали столовые ножи. Начальник конвоя грозно сказал:
— Если кто попытается бежать или ослушаться приказаний, будет на месте застрелен…
Мы расцеловались, и они отбыли в Харьков. Эта ночь была темная, а на утро после поверки пробежавший мимо приятель из уголовных шепнул мне:
— Сегодня ваши бежали из больницы…
Да, побег оказался фактом. К нему заметно готовились давно. Недаром из корпуса в больницу и обратно все время летали записочки. Все это настолько бросалось в глаза, что за неделю до побега я счел нужным предупредить левого эсера Шебалина:
— Будьте осторожней. Мы уже заметили, что вы что-то замышляете. Как бы не пронюхали архангелы…
Шебалин категорически заверял меня, что ни о каком побеге не помышляют… В ночь побега в палате остались, кроме левых эсеров и анархистов, только раненый Бархаш и один беспартийный донбасовец, случайно выпавший из списков отправляемых в Харьков. Беспартийному дали снотворного, и он крепко спал. Беглецы распилили решетку, отогнули почти на половину железный прут в квадрате решетки и вылезли на больничный двор. Их было четыре левака и три анархиста, всего семь человек. Упорно говорили, что четвертый анархист, по прозванию Сатана, никак не мог пролезть в отверстие из-за своей толщины. Беглецы прошли через пустую прачечную к тюремной стене, и с помощью заранее приготовленной лестницы перескочили через нее и — так их и видели! Это было в два часа ночи. Караул с башни на больничном дворе услышал шум и хотел сигнализировать, но сигнализация не действовала. Кругом стояла непроглядная, глухая ночь, только перед утренней поверкой узнали о побеге.
Не знаю, что делали власти за стенами тюрьмы. У нас внутри тюрьмы они обнаружили полную беспомощность. У взломанной решетки поставили зачем-то часового с винтовкой. Старший надзиратель с сосредоточенным лицом обошел все камеры и всюду деревянным молотком испытывал крепость решеток. Были арестованы доктор, фельдшер, больничный надзиратель, служивший 35 лет в Централе, старший по одиночному корпусу, но скоро их выпустили, а беглецов и след простыл. Спустя время я узнал, что левый эсер И.А. Шебалин, несомненный вдохновитель побега, арестован и в знак мести посажен в особенно тягостные условия — в пробковую одиночку в Петербурге. Но ему удалось опять бежать, его снова поймали, он бежал в третий раз и, наконец, скрылся от чекистов.
