Вожди в законе (СИ) - Фельштинский Юрий Георгиевич

25 июня в письме Кюльману Мирбах подвел черту под большевистским периодом правления в России, указав, что "после двухмесячного внимательного наблюдения" уже не может "поставить большевизму благоприятного диагноза. Мы, несомненно, стоим у постели опасно больного человека, состояние которого может иной раз и улучшиться, но который обречен", писал Мирбах. Исходя из этого он предложил заполнить "образовавшуюся пустоту" новыми "правительственными органами, которые мы будем держать наготове и которые будут целиком и полностью состоять у нас на службе". Поскольку было очевидно, что никакое новое правительство не согласится на соблюдение Брестского договора, Мирбах предлагал существенное его смягчение, прежде всего присоединение к России Украины и Эстонии. 28 июня посол в последнем своем донесении из Москвы писал о том, что следит за переворотом, который готовит группа Кривошеина и который должен произойти буквально через несколько недель.

Изменение позиции Германии не осталось незамеченным в России. Уже с середины мая "правые" круги отмечали, что "немцы, которых большевики привели в Россию, мир с которыми составил единственную основу их существования, готовы сами свергнуть большевиков"(101). Об антисоветской деятельности германского посольства были осведомлены дипломатические представители Антанты. При столь обширной утечке информации не приходится удивляться, что об изменении настроения германского посольства знало советское правительство. По приказу свыше или без такового в первых числах июня, как раз когда Мирбах и Рицлер отсылали в Берлин свои предложения о необходимости изменения германской восточной политики, в ВЧК, возглавляемой левым коммунистом Дзержинским, был создан отдел по наблюдению "за возможной преступной деятельностью посольства". На должность заведующего этого отдела был назначен будущий убийца германского посла левый эсер Яков Григорьевич Блюмкин, молодой человек 19–20 лет.

Следует отметить, что сотрудники германского посольства давно уже жили в предчувствии неприятных и непредвиденных происшествий. 4 июня Рицлер в поразительном по своей прозорливости послании в Берлин в самых черных красках описывал будущее:

"За последние две недели положение резко обострилось. На нас надвигается голод, его пытаются задушить террором. Большевистский кулак громит всех подряд. Людей спокойно расстреливают сотнями. Все это само по себе еще не так плохо, но теперь уже не может быть никаких сомнений в том, что материальные ресурсы большевиков на исходе. Запасы горючего для машин иссякают, и даже на латышских солдат, сидящих в грузовиках, больше нельзя полагаться — не говоря уже о рабочих и крестьянах. Большевики страшно нервничают, вероятно, чувствуя приближение конца, и поэтому крысы начинают заблаговременно покидать тонущий корабль. […] Карахан засунул оригинал Брестского договора в свой письменный стол. Он собирается захватить его с собой в Америку и там продать, заработав огромные деньги на подписи императора. […]

Никто не в состоянии предсказать, как они [большевики] встретят свой конец, а их агония может продлиться еще несколько недель. Может быть, они попытаются бежать в Нижний или в Екатеринбург. Может быть, они собираются в отчаянии упиться собственной кровью, а может, они предложат нам убраться, чтобы разорвать Брестский договор (который они называют "передышкой") — их компромисс с типичным империализмом, спасши таким образом в свой смертный миг свое революционное сознание. Поступки этих людей абсолютно непредсказуемы, особенно в состоянии отчаяния. Кроме того, они снова уверовали, что все более обнажающаяся "военная диктатура" в Германии вызывает огромное сопротивление, особенно в результате дальнейшего продвижения на восток, и что это должно привести к революции. Это недавно написал Сокольников, основываясь, очевидно, на сообщениях Иоффе. […] Прошу извинить меня за это лирическое отступление о состоянии хаоса, который, даже со здешней точки зрения, уже совершенно невыносим"(102).

Примерно такое же впечатление вынес Траутман, писавший днем позже, что "в ближайшие месяцы может вспыхнуть внутриполитическая борьба. Она даже может привести к падению большевиков". Траутман добавил, что по его сведениям "один или даже два" большевистских руководителя "уже достигли определенной степени отчаяния относительно собственной судьбы".

В эти недели обычно динамичный Ленин бездействовал как парализованный. Правда, Ленин все чаще и чаще заговаривал о слабости Германии. 1 июля в интервью одной из шведских газет он фактически признал провал брестской политики на Украине из-за недооценки силы партизанского движения: "Немцам нужен мир. Показательно, что на Украине немцы больше хотят мира, чем сами украинцы". Между тем "положение немцев на Украине очень тяжелое. Они совсем не получают хлеба от крестьян. Крестьяне вооружаются и большими группами нападают на немецких солдат", причем "это движение разрастается".

Любой левый коммунист посчитал бы, что именно по этой причине следует разорвать Брестский мир. Но Ленин думал иначе. "Нам в России нужно теперь ждать развития революционного движения в Европе, — сказал Ленин. — Рано или поздно дело повсюду должно дойти до политического и социального краха". Ленин подчеркнул, что время работает на большевиков еще и потому, что "благодаря немецкой оккупации большевизм на Украине стал своего рода национальным движением" и что "если бы немцы оккупировали всю Россию, результат был бы тот же самый"(103). Снова и снова Ленин предлагал отступать перед германскими требованиями и бездействовать даже в том случае, если немцы оккупируют "всю Россию". Эта же тема была продолжена им в выступлении на Пятом съезде Советов в первых числах июля:

"Бешеные силы империализма продолжают бороться, находясь уже три месяца, протекшие с предыдущего съезда, на несколько шагов ближе к пропасти […]. Эта пропасть за три с половиной месяца […] несомненно подошла ближе […]. Державы Запада сделали громадный шаг вперед к той пропасти, в которую империализм падает тем быстрее, чем идет дальше каждая неделя войны […]. За три с половиной месяца […] войны империалистические государства приблизились к этой пропасти […]. У нас этот истекающий зверь [Германия] оторвал массу кусков живого оранизма. Наши враги так быстро приближаются к этой пропасти, что если бы им даже было предоставлено больше трех с половиной месяцев и если бы империалистическая бойня нанесла нам снова такие же потери, погибнут они, а не мы, потому что быстрота, с которой падает их сопротивление, быстро ведет их к пропасти".

Но и в этой шизофренической речи с многократным повторением почти одинаковых фраз Ленин умудрился призвать советский актив к тому же, к чему призывал в марте — выжидать, не разрывая Брестского мира, бездействовать: "Наше положение не может быть иное, как дожидаться […] что эти бешеные группы империалистов, сейчас еще сильные, свалятся в эту пропасть, к которой они подходят — это все видят"(104).

Только трудно было удержаться от вопроса: если Германия оказалась на краю гибели через три с половиной месяца после заключения Брестского мира, ведя крупномасштабные боевые действия лишь на одном фронте, получая продовольственную помощь России и Украины и используя Красную армию в борьбе с чехословацким корпусом, который, не задержи его большевики, давно бы уже воевал в Европе против немцев, как глубоко на дне этой пропасти лежала бы кайзеровская Германия, вынужденная воевать на два фронта? В каком состоянии находились бы теперь страны Четверного союза? Где проходили бы границы коммунистических государств?

Заведенная Лениным в тупик, доведенная до кризиса, расколотая и слабеющая большевистская партия могла ухватиться теперь лишь за соломинку, которую в марте 1918 года протягивал ей Троцкий: "Сколько бы мы ни мудрили, какую бы тактику ни изобрели, спасти нас в полном смысле слова может только европейская революция"(105). А для ее стимулирования нужно было, во-первых, разорвать Брестский мир, а, во-вторых, сформировать Красную армию. 22 апреля вопрос о создании регулярной армии был поднят Троцким на заседании ВЦИК, причем Троцкий подчеркнул, что эта новая дисциплинированная и обученная армия необходима прежде всего для борьбы с внешним врагом(106) — "специально для возобновления мировой войны совместно с Францией и Англией против Германии". Тогда же Троцкий и М. Д. Бонч-Бруевич начали обсуждение с представителями Антанты планов совместных военных действий. Эта новая армия стала называться "Народной". К лету 1918 года она составляла ядро войск Московского гарнизона, набиралась на договорных началах, считалась аполитичной и находилась в ведении Высшего военного совета под председательством Троцкого и под военным руководством бывшего офицера генштаба царской армии М. Д. Бонч-Бруевича. Непосредственно войска подчинялись Муралову, командующему войсками округа. В июне в состав Народной армии приказом Троцкого должны были зачислить латышскую стрелковую дивизию(107).