Жара - Ральф Ротман

В деревне нет никакого товаропроизводства, нет ни пекаря, ни мясника, только одно питейное заведение — барак из волнистого этернита, где помимо водки и пива могут выдать еще приторно-сладкий лимонад красного или светло-сиреневого цвета, выпить который можно на террасе, под виноградной лозой. На другой стороне улицы киоск, женщина в очках со стеклами толщиной в палец продает там молоко, школьные тетради и некоторые медикаменты, а по субботам и воскресеньям также и газеты. На полках и под крышей этого маленького сооружения висят клетки с канарейками, и их желтый, оранжевый или белый пушок оказывается на любом товаре, даже на буханках свежего хлеба.

По обочинам дороги сверкает росой клевер. Новые деревянные ворота под каменной аркой открыты; перед сараем стоит черный «мерседес»; сарай — высокое дощатое строение, покрытое кровельной дранкой, — прикрывает участок от холодных северных ветров, имеющих соленый привкус моря. Раньше здесь стояла запрягаемая шестеркой лошадей длинная телега с решетчатыми боковыми стенками, полная соломы; сейчас ее кузов подпирает только несколько проржавевших велосипедов.

Перед сараем — газон с круглой клумбой посредине, цветут георгины. Траву недавно скосили, неубранные стебли травы налипают на кроссовки. Солнце стоит еще невысоко над оставленными под паром полями, раскинувшимися по холмистому склону по другую сторону озера, длинные тени накрыли цветы, а из дома, из широко распахнутого кухонного окна, доносится запах кофе. Простой, но очень просторный деревенский дом на каменном фундаменте и под четырехскатной крышей, где под желобом гнездятся ласточки. Дом стоит вдоль южной границы участка, за ним еще только огород и замшелая стена из натурального камня.

Несколько смещен по периметру и потому не сразу виден, когда входишь во двор с улицы, бывший хлев для свиней и остальной мелкой живности, небольшое кирпичное строение, излучающее дневное тепло даже тогда, когда над краем участка уже загораются первые звезды. Зеленая двустворчатая дверь открыта, виднеются протравленные половицы и часть кровати, перед ней на полу дорожная сумка.

Газон слегка поднимается в гору, и на самом его верху располагается под прикрытием густой липы с коротким, но очень толстым стволом перестроенный коровник, вытянутое в длину строение барачного типа, замыкающее двор и придающее ему форму открытого с одной стороны каре. Несмотря на время года, зелень дикого винограда смотрится на фоне розовой штукатурки стен так, как будто только что распустилась — нежно-зеленые листочки, почти прозрачные на солнце, которые, пожалуй, только на следующее лето дотянутся до крыши. В этом помещении, помимо музыкальной студии, заваленной кейбордами и гитарами, с микшерным пультом и разными музыкальными компьютерами, размещаются еще стойка бара, бильярдный стол и камин, а за стеной снаружи проходит дорожка для боулинга, с низким, по щиколотку, ограждением, бывшим цементным бортиком выгребной ямы — вместилища навозной жижи; дорожка тщательно утрамбована — ни камушка, ни соломинки.

Студию затеняют вишни, а по другую сторону тонких побеленных стволов, где траву не скашивали и где верхушки кустов дрока качает теплый ветер, земля идет под уклон, словно делает длинный свободный выдох, убегая на восток и устремляясь к озеру, этому зеленому зерцалу воды, сверкающему на солнце и уплывающему вдаль за заросли ольхи на берегу.

Долге… Несколько домов среди деревьев, поля вокруг — сказочный сон, вобравший в себя целую жизнь, способный воскресить и оживить в памяти все, стоит лишь произнести это слово…

В доме никого, в кофеварке клокотала вода и капала через фильтр. Он стал подниматься по лестнице. Ее комната стояла открытой, стеганое одеяло лежало перекинутым через подоконник. Возле рюкзака брошены трусики и сандалии, а на другой стороне коридора, в комнате Марека, никого и ничего. Только Катарина, его черная с рыжими пятнами кошка, спала, свернувшись калачиком, на его постели, и Де Лоо, широко расставляя ноги и перешагивая через белье и ноты, прошел к окну и повернул набалдашник ручки. Как пригоршня желтых и белых, брошенных в воздух лепестков, запрыгала и запорхала стайка бабочек над лужайкой.

Он услышал гитару и одно или два слова, сказанные Люциллой, ее он, правда, не видел, но ее отфыркивание и плескание звучало, казалось, рядом, хотя этого никак не могло быть; он направился в кухню и налил в термос кофе. Потом взял три чашки из шкафа, масло и хлеб, поставил все на поднос и пересек двор. Дорожка по заросшей луговине вилась долго, и крыши деревни уже наполовину скрылись из виду, даже петушок на церковной колокольне и тот исчез. Кругом ни души, только соседская коза паслась неподалеку, и чем ближе он подходил к озеру, тем тише становилось вокруг.

Уже чувствовалось, что будет жара. Марек, в грязной майке и спортивных трусах, поднял руку, ухмыльнулся несколько смущенно. Он ни слова не говорил по-немецки и знал только отдельные английские слова, и когда Де Лоо спросил его, не groggy[48] ли он, он только затряс головой. «No, no, — сказал он. — Аспирин».

Гитара, эта разбитая, со стальными полосками по бокам, снабженная адаптером для усиления звука походная подруга, треснула на задней стороне и наверняка была самым старым и самым уродливым из его инструментов, но больше всего он любил играть именно на ней.

Светлые и чистые, отмеченные тонкой грустью аккорды и слабое дуновение ветерка, лениво шевелившего вытянувшиеся верхушки золотящихся на солнце трав. Де Лоо опустил поднос на землю, показал на термос с кофе.

Марек кивнул. Его худющие плечи обгорели. Белесые волосы, коротко подстриженные на затылке, патлами свисали спереди на лоб и глаза, для чего он их специально и отращивал, а жидкая щетина усов на верхней губе никак не закрывала его чувственного рта. Глаза воспаленно-красные, лицо серое, и рука, которой он подкручивал струны, дрожала. Но, несмотря на перебор алкоголя, он сиял как сама нетронутая чистота, а когда улыбался, морщинки в уголках глаз производили такое впечатление, будто это маленькие кавычки, подвергающие сомнению всю его жизнь. За резинку трусов была заткнута пачка немецких сигарет «Caro», самых крепких из тех, что продавались в Польше.

Люцилла, еще в воде, помахала ему. В волосах у нее застряло несколько прошлогодних листьев. Озеро было нешироким, за десять минут можно было перебраться на другой берег, но, чтобы проплыть его из конца в конец по длине, понадобилось бы, наверное, не меньше часа и при этом пришлось бы снова и снова проплывать через пахнущие гнилью заводи, пересекать холодные течения с бьющими ключами, заросшие травой участки стоячей воды. Она уже стояла ногами на мягком илистом дне, круто обрывавшемся у нее за спиной, вот она вышла рядом с мостком на берег. И на какой-то миг попала в тень, отбрасываемую ветками ольхи, видна была только ямка выбритой подмышки, когда она подняла руки, чтобы выжать волосы. Потом она сняла с дерева полотенце, поднырнула под сук и вышла на солнечное место.

Она была, не считая носочков из ила, совершенно голой и только улыбнулась им. Вокруг ее шеи и плеч летали тучи комаров. Лицо расслабилось, никаких следов разбойного нападения, а груди такие темные против солнца, что соски почти не выделялись на их фоне. Она даже немного поправилась, а ноги и попа напряглись от плавания, и когда она вытирала спину, на ее руках вздрагивали мышцы. Сбегавшая по телу вода образовала из волос на лобке острую бородку.

Она стряхнула с ляжек ряску. Потом села на одеяло, отломила кусок свежего хлеба, провела им по маслу. С довольным урчанием она вонзила в хлеб зубы, принялась жевать и закрыла от блаженства глаза, а Марек протянул ей свою чашку кофе, черного и очень крепкого. Она пробормотала что-то по-польски, и он в ответ покачал головой.

Де Лоо посмотрел на нее.

— Я спросила его, может, здесь опять кто утонул, — сказала она. Крошки сыпались ей на живот. — Это какое-то заколдованное озеро, чтоб ты знал. Люди приписывают ему бог знает что. Если они заболевают, виновато озеро. Если у них плохое настроение и они разбивают об голову друг друга бутылки, причина тому тоже озеро. А если женщина снова забеременела, то уж это точно проделки озера. Кроме того, оно поет.

— Кого ты имеешь в виду? Снова озеро? — спросил Де Лоо, и Марек кивнул; он хотел положить ей сахар в кофе, но его рука так дрожала, что ложка упала на одеяло. Она насмешливо хмыкнула.

— Прежде чем мой брат смог купить землю, он поклялся крестьянину, что никогда не будет купаться в озере голым. В память о его утонувшей жене… Ты вообще-то знаешь, что по-немецки озеро и душа тесно связаны друг с другом? Как слова [49], имею я в виду. Я читала об этом. Древние германцы верили, что души умерших живут в воде, поэтому они и назвали так эти воды, почти так же, как души.