Антидекамерон - Вениамин Кисилевский

– Ты что, не слышал? Не хочет она танцевать, пусти руку!

Люся понимает, что Коленька так просто от нее не отвяжется и обстановка накаляется, вымученно улыбается:

– Не ссорьтесь, ребята, не портите такой хороший вечер. А ты, Юрочка, не делай из мухи слона, ничего не случится, если мы разок потанцуем, ерунда же это, было бы о чем спорить!

И выходит из-за стола. А я снова не знаю, как мне дальше быть. Тянуть ее за другую руку, мол, сказал, не пойдешь, значит, не пойдешь? На нас и без того уже смотрят. Встать – и демонстративно уйти отсюда, оставить их вдвоем? Было, вообще-то, одно, если постараться, утешение: что Люся иначе в самом деле поступить не могла, – лучше разок станцевать с этим нетрезвым мордоворотом, чем при всех отношения выяснять, – но только очень уж слабое утешение. Сижу, сцепив зубы, гляжу, как они в узком проходе между столиками танцуют. Он, паразит, с Люсей особенно не церемонится, норовит прижать ее к себе, а она, красная вся, на отдалении старается держаться. А я накручиваю себя, что красная она не оттого, что ей стыдно, а взбудоражилась от этого танца с ним. Она смотрит на меня, показывает мне улыбкой, чтобы не брал лишнего в голову, пустое всё. Лучше бы не улыбалась. Но план у меня уже созрел. Закончилась, к счастью, мелодия, возвращаются они. Я встаю, кладу на стол две сотни – половину своей медбратовской получки, – тоже улыбаюсь:

– Приятно было с вами познакомиться, Николай. К сожалению, не можем больше тут задерживаться, дела. Люсенька, я жду тебя на выходе.

Намеренно вежливо ему говорю, чтобы почувствовал, хамло, разницу между нами. Выхожу из кафе, гляжу на часы, зарок себе даю: если Люся через пять минут не появится – ухожу. И гори оно всё огнем. А если появится она вместе с ним, хоть и понимал я, что вряд ли такое возможно, – ему ведь сначала с официанткой расплатиться нужно, а это не быстро – то тем более уйду. Через шесть минут – я одну лишнюю за столько наших лет ей прибавил – вышла. Я ей рот не даю открыть:

– Только, пожалуйста, ничего мне сейчас не говори. Потом объяснимся. И давай быстрей, наш троллейбус подходит.

Бежим мы, чтобы успеть, к остановке, я за руку ее, как обычно, не держу, отдельно бегу. В троллейбусе две остановки молчали, затем я накипевшее у меня выдал ей полной мерой. Что в голове у меня не укладывается, как могла она вообще поддерживать какие-то отношения с таким низкопробным типом. Она что? – оглохла, ослепла, не сознавала, кто перед ней? И не в том дело, что он шофер, ничего зазорного нет, он же мурлым мурло, из другой галактики. Двадцать, – говорю ей, – лет тебя знаю, что с тобой произошло? Она, конечно, защищается. Сама, – оправдывается, – не ожидала, что он так нелепо себя поведет, не поймет она, что на него нашло. Может, водка так плохо подействовала, или на работе неприятности? Вовсе он не такой, видел бы я его в больнице, несчастного. Добрый он и хороший, просто я его не знаю, сужу по первому ошибочному впечатлению. Я в эту глупую дискуссию втягиваться не желаю, ставлю точку:

– Короче, так, Люся. Если ты еще раз рядом с ним окажешься, между нами всё. Думай обо мне после этого что хочешь. Тебе решать.

Нападение, известно, лучшая защита; Люся на меня: да как не стыдно мне, да как мог так плохо о ней подумать, устроить такое из-за того, что станцевала с кем-то, она, конечно, если для меня это принципиально, может вообще к этому Николаю близко не подходить, но тоже от меня этого не ожидала, потому что и она меня два десятка лет знает, удивляется не меньше, – короче, много чего наговорила…

Когда хочешь, чтобы тебя переубедили, желаемого достичь не трудно. Сам уже начал подумывать, что переборщил немного. Свербело только, что Люся очень все упростила, так получалось, что взъерепенился я оттого, что она танцевать пошла с Коленькой, как будто в этом была проблема. Не смог я ей втолковать или не сумел это сделать, что уязвляют меня вообще какие-либо ее отношения с таким, как Коленька-Николай, ничего у них общего нет и быть не должно. Тем не менее, через две других остановки мы поцеловались, а на следующей, нашей, сошли, держась за руки.

Я потом долго над этим размышлял. Внешность, понимал, все-таки немалую роль играет. Для некоторых – решающую. По мне, так, будь я женщиной, даже в сторону этого Коленьки не поглядел бы. Но я не женщина, судить могу лишь отвлеченно. Возможно, та же Люся его другими глазами видела. Добрый он, сказала, хороший. Или попросту сначала очень жалела его, в беду попавшего, а от жалости до чего-то большего рукой подать? Но все равно выше моего разумения было, что этот Коленька способен был произвести на Люсю какое-то впечатление, хоть и видел я его всего полчаса. Мог бы я, конечно, тешить себя мыслью, что не осталась же она с ним в кафе, но не очень-то обольщался – не хватало еще, чтобы и такое случилось, тогда вообще впору думать, что свет перевернулся…

Неделя прошла, мы с Люсей, как сговорились, о Коленьке ни слова. Будто и не было его в нашей жизни, не было никакого кафе. Но у меня в душе покоя нет. Все чудится мне, что видятся они тайком. Возникло даже сомнительное желание как-нибудь выследить ее, способы придумывал разные. Например, поменяться дежурством, не сказав ей об этом, оно у меня с восьми вечера, пусть думает, что до утра не появлюсь я. Сам себе противен был, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Тут еще в том проблема была, что не от одной Люси зависело, встретятся они или не встретятся. Он же настырный, от своего, если заблажит ему, не отступится, имел я возможность убедиться в кафе. И в то же время страшился я узнать невыносимую для себя правду. Потому что пришлось бы мне тогда что-то предпринимать. От этого «что-то» жизнь делалась не мила. Тупиковая ситуация: знал, что не прощу я Люсе, так же однозначно, как и то, что не смогу без нее. Ведь вся моя жизнь, от и до, с нею была связана, сравниться могло с тем, как если бы с мамой пришлось разлучиться. Я тогда слова «люблю» вообще не понимал. Спроси меня кто, люблю ли я Люсю, не совсем понял бы, о чем речь. Просто это была моя Люся, как моя рука или мой глаз, без чего жить можно, конечно, только жизнь такая – ущербней не бывает. И вглядывался, вглядывался – нет, не вглядывался, – впивался глазами в Люсю, стараясь делать это незаметно, пытаясь прочесть что-то в ее лице.

А вскоре случилось вот что. Шел я по улице, увидел, как на углу картошку продают. Хорошую картошку, и недорого. Вспомнил, что дома ее у нас с мамой не осталось уже, а у меня как раз авоська с собой была. Очередь, правда, длинная, человек пятнадцать, но решил постоять. Двигалась очередь медленно, потому что товар такой – пока наберут, пока взвесят, пока отпустят. А передо мной молодая женщина стояла с пацаненком лет шести. Тут и взрослого тоска возьмет, в этой очереди, а мальчишка вообще занудился. На месте ему не стоится, капризничает, мать на него покрикивает. И тут повезло: взялась откуда-то собачонка. Небольшая такая рыжая дворняжка, из тех, что бездомно живут, где и как придется кормятся. Такие бедолаги всегда приветливые, к людям ластятся – в надежде, что перепадет им что-нибудь. Подбежала она к очереди, в ноги тычется, принюхивается, хвостом вертит. Добралась она и до мальчика, тот ее гладить начал, она прильнула к нему, глазенки жмурит – не часто, видать, ей людская ласка перепадала. А мальчика уже ничто другое не заботит, счастлив он, что задружила она с ним. За ухом ее почесывает, нежными словами называет и млеет от этого больше, чем она. Просит маму:

– Она голодная, наверно, дай ей что-нибудь.

Мама в сумку полезла, вынула батон, кусок отломила, бросила. Да так неудачно, что тот за тротуар, на дорогу выкатился, недалеко, правда. Собачонка мигом про мальчика забыла, бросилась за ним. И тут вижу я – автобус к ней приближается. Едет, правда, не прямо на нее, на метр еще сбоку запас имелся, но все равно тревожно стало: вдруг испугается она и в страхе не в ту сторону отскочит, под колеса попадет. Но произошло совсем невероятное – никуда она не отскакивала, он сам на нее наскочил. Специально, мерзавец, вильнул в ее сторону, сомнений не вызывало. А я успел увидеть через лобовое стекло кудлатую голову Коленьки, даже знакомую ухмылку различил. Сшиб он ее – и дальше прямо покатил. Счастье, не мучилась дворняга – удар такой силы был, что всего лишь дернулась пару раз и застыла. А мальчик закричал. Это даже не крик был – вой какой-то нечеловеческий. Потом началась с ним истерика. Бился так, что мама не могла его удержать, пена изо рта. Я испугался, что эпилептический припадок у него, завспоминал уже, что необходимо делать в таких случаях. Люди в очереди к мальчику кинулись, успокаивают его, мама сама ревет, словами не передать. Еле в чувство более или менее привели, мама увела его, все еще давившегося рыданиями…

Я тоже ушел, не стал покупать картошку. И такое на сердце у меня было, что самому впору завыть…

Дома она была, встретила меня, заулыбалась:

– Хорошо, что ты пришел, я как раз…