Когда цветут камни - Иван Падерин

— Как же это выходит, Максимыч? После этого они знаешь что нам ответят? «Ага, наша взяла!»

— Не робей, Захар. Народ поймет нас правильно. Не в этом дело, чья сегодня взяла, важно, что мы смотрим вперед, — снимая с коня хомут, ответил Фрол Максимович.

— А что это за уполномоченный с тобой приехал? — Захар кивнул на стоящего у головки санок человека в авиационной куртке. — Да еще в ботинках в такую стужу. Щеголь.

— Это не уполномоченный. И ног он себе не отморозит. Это радист. Познакомься. Такой же, как ты, фронтовик, только нравом поспокойнее. Топором свои протезы рубить не будет.

Захар подал радисту руку, назвав свое имя, отчество и фамилию. Тот ответил тем же, слегка улыбнувшись стянутыми ожогом губами.

Фрол Максимович, передав лошадь конюху, повел Захара и радиста в свой дом выпить чаю.

Татьяна Васильевна встретила мужа у порога.

Фрол Максимович сказал бодрым, радостным голосом:

— Большую радость тебе привез, мать: Василий жив… Как приехал в район — сразу на почту. Спрашиваю: нет ли письма? Есть, говорят, да еще два… Получаю и своим глазам не верю: Максим и Василий в одном полку…

Потом за обедом друзья выпили по чарке водки, привезенной Фролом Максимовичем.

Радист, новый здесь человек, молча прислушивался к разговору и долго разглядывал на стене портрет красивого парня с приподнятой правой бровью.

— Сын мой младшенький, Василий, — сказала Татьяна Васильевна. — Часто во сне его вижу искалеченного, то без головы, то без ног…

— Ну-ну, мать, развела слезы, давай-ка лучше выпьем по одной за Леонида и за Варю. Они, наверное, теперь уже вместе.

Захар удивился.

— Как вместе?

— Вот так. Понимать надо, сват…

— Что ты сам-то напрашиваешься в сваты? — одернула мужа Татьяна Васильевна.

Захар вскочил, поцеловал ее в щеку, обнял Фрола Максимовича и вдруг запел, широко раскинув руки.

Ревела буря, дождь шумел,Во мраке молнии блистали…

Глава третья

НА БЕРЕГАХ ОДЕРА И ШПРЕЕ

И беспрерывно гром гремел,И в дебрях ветры бушевали…

Солдатская плащ-палатка натянулась, как парус, наполненный ветром. Расставленные на сомкнутых столах фронтовые светильники из гильз снарядов, зажавшие фитили в своих тонких бронзовых губах, втянули языки огня в себя. Они словно говорили: мы уже спели свою песню.

В штабном блиндаже стало темно.

Но песня не погасла.

Запевал комсорг лейтенант Движенко. Дирижируя зажженной спичкой и повернувшись к командиру полка, сидящему в центре переднего стола, он выводил:

На тихом бреге ИртышаСидел Ермак, объятый думой…

Здоровенный Максим Корюков, и в самом деле напоминая легендарного Ермака, каким его изображают на картинках, пел угрюмо, задумчиво. Думать было о чем: полку дали длительный отдых, а кому много дают, с того много и спрашивают — впереди сражение за Берлин.

Еще в ту пору, когда роты зарывались в косогор, Максим Корюков расформировал несколько рот и вместо них в каждом батальоне создал штурмовые отряды. Едва гвардейцы успели закончить строительство блиндажей, как началась боевая учеба. Командир полка заставил их штурмовать развалины каменных стен какого-то склада, ночью и днем, поодиночке и группами, без общеротных команд и на первый взгляд совсем неорганизованно.

О существовании таких отрядов в своем полку Корюков пока еще не докладывал ни командиру дивизии, ни командующему армией. Он решил сначала подготовить отряды, потом показать, как они действуют, и уж после этого добиваться официального разрешения о расформировании некоторых рот. Но дела пока идут не очень гладко. Каждому отряду необходимо придать по одному, по два танка и три-четыре орудия, а их пока никак не удается получить. Командир соседнего танкового полка привык держать свои танки в одном кулаке — он и в мыслях не допускает, чтоб его танки растащили по каким-то отрядам стрелковых подразделений. А артиллерийский начальник дивизии убедил себя, что артиллерия в любых условиях боя должна подавлять огневые точки и живую силу противника только массированными ударами.

Недавно после совещания в штабе дивизии Корюков совсем было собрался поговорить с полковником Россименко, исполняющим обязанности командира дивизии, и показать ему, как действуют штурмовые отряды. Но, пораздумав, воздержался: в сравнении с залпами новых «катюш» или атакой большой массы танков действия штурмовых групп и всего отряда будут выглядеть смешными и жалкими. Ведь люди привыкли на войне видеть и признавать только то новое, что имеет внушительный вид и потрясающий эффект. А здесь ничего эффектного — солдаты с автоматами, в касках и серых маскхалатах ползают по земле, разбирают кирпичи, камни и атакуют поодиночке без привычного «ура».

Полковник Россименко, как бы прочитав по лицу Корюкова невысказанные мысли, тотчас же посоветовал:

— Тебе, Корюков, пора наводить порядок в полку и сколачивать роты, а ты ходишь, как колхозный бригадир по огородам.

— Товарищ полковник, полк еще на отдыхе.

— Знаю. Но хорошие командиры дисциплину строя соблюдают в армии без выходных. Учти это, ты еще молодой командир полка.

— Слушаюсь. Разрешите вернуться в полк?

— Возвращайтесь.

И был такой час, когда Максим Корюков усомнился: «Может, и в самом деле я не командир полка, а всего-навсего прораб или колхозный бригадир, которому случайно доверили полк?» И ему стыдно стало думать о том, что его штурмовые отряды — что-то новое в развитии тактики штурмовых групп, родившихся в боях на улицах Сталинграда.

Но эти сомнения жили в его душе один только час. Вечером того же дня позвонил генерал Бугрин. Сообщив, что за форсирование Одера большая группа гвардейцев полка отмечена правительственными наградами, и поздравив Корюкова с награждением орденом Ленина, он спросил:

— Что нового придумали твои люди на отдыхе?

— Думаем, но пока еще докладывать не о чем, — ответил Корюков.

— Н-ну, думайте, думайте…

В тот же час Корюков собрал боевой актив полка, чтоб поздравить награжденных и посоветоваться с ними. Совещались долго, а под конец решили вместе поужинать. Быстро накрыли стол, выпили по чарке — и полилась песня.

«Друзья вы мои и товарищи, ведь нам выпадает на долю войти в Берлин. И мы, конечно, возьмем его, но дело это не легкое и не простое… Надо крепко подготовиться, по-гвардейски», — мысленно предупреждал он чуть охмелевших гвардейцев, чувствуя на себе их пристальные взгляды. Сердцу его было тесно в груди, вложи он всю свою силу в песню, дай голосу волю — и опять погаснут лампы. Пел Максим сдержанно, но от всего сердца. А в глазах у него была грусть: на столе стояли нетронутые четыре чарки с водкой и четыре тарелки с пельменями. Это для тех, кто был отмечен в списках награжденных посмертно. Стол накрывал шеф-повар полка Тиграсян, но он не обошел русского обычая: на погибших поставил тарелки и чарки, будто они где-то задержались и сейчас войдут…

В этот час на охране штабного блиндажа стоял Леня Прудников. Стоял он у самого входа. И когда солдатская плащ-палатка, повешенная на дверях блиндажа для светомаскировки, отставала от косяков, ему были видны лица поющих гвардейцев.

Он увидел своего учителя, краснощекого Виктора Медведева; поблескивая золотой звездочкой, Виктор пел с увлечением, вскидывая при каждом такте правую руку с таким видом, словно при нем была снайперка, и он вел из нее огонь.

Рядом с Медведевым сидел хитроглазый пулеметчик Рогов со своим вторым номером — огромным Файзуллиным. В лад песне друзья попеременно рубили ладонями воздух, как бы командуя один другому: огонь, огонь.

С другой стороны стола, под рукой дирижирующего комсорга Движенко, щурился наводчик Тогба. Он заливался, как соловей, его узкие глаза превратились в едва заметные щелочки и, наверное, ничего не видели… Первое время этот маленький якут казался Лене несмелым и слабым солдатом. Но в день форсирования Одера он поразил Леню неожиданным своим проворством, находчивостью и удивительным спокойствием, которое сохранял в горячем деле. Когда орудие переправили на западный берег, у лафета остался один Тогба. Но орудие не замолчало. Тогба успевал поднести снаряд, зарядить, навести орудие и произвести выстрел в самый нужный момент. Выстрелит, высунет голову из-за щита. Посмотрит, поморщит нос, затем прищелкнет языком: снаряд точно пришелся в цель. И снова за работу. И помогать-то ему не нужно было, все успевал делать сам.

Осанисто выпячивая украшенную орденами грудь, пел чубатый сержант Алеша Кедрин, командир группы автоматчиков, в которую недавно зачислили Леню. Хороший командир Кедрин: никогда не кричит, не бранится, и все солдаты называют его запросто — Алеша. И Алеше нравится, когда его называют уменьшительным именем. В новом блиндаже он указал Лене место на нарах рядом с собой.