Плен моей души - Екатерина Котлярова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Твоя? — я улыбнулась, ярко представив, что мой любимый, когда был совсем ещё крошечным, спал в кроватке.
— Нет. Моей сестры.
Голос Глеба прозвучал ломко. Но я не придала этому значения.
— У тебя есть сестра?
— Была. Она умерла ещё младенцем. От голода.
Я заледенела. Забыла, как нужно двигаться и дышать. Подобрать слов, чтобы выразить ту боль, которая пронзила меня насквозь, не могла. Просто сидела и смотрела в исказившееся лицо Глеба. Я не спрашивала, что произошло. Он сам стал рассказывать ровным и лишённым эмоций голосом.
Я кусала кулака, стараясь не плакать, не причинять своими слезами ещё больше боли любимому человеку. Но когда он закончил и поднял свой взгляд на меня, я взвыла, словно раненный щенок.
Такой боли я не видела никогда. Сквозь глаза Глеба я видела, как стенала, выла и билась в агонии его душа.
Я обхватила ладонями лицо парня и стала покрывать судорожными поцелуями каждый миллиметр. Я губами собирала соль с его ресниц, так и не сорвавшиеся слёзы.
Я пыталась забрать хоть часть его боли. Страстно этого желала.
И у меня будто получилось.
Глеб отстранился и улыбнулся светло и ласково.
— Ты мой маленький светлый ангел, Золушка.
— Я люблю тебя, Глеб. Безумно сильно люблю.
— А я тебя.
Парень нежно поцеловал меня в губы, вкладывая в прикосновение всю любовь.
— Поехали сжигать твоё платье, Золушка.
— Поехали, — со смешком согласилась я, впервые чувствуя лёгкость во всём теле.
Особенно легко и светло было на душе. Сейчас я была в безопасности и счастлива. На всё остальное было наплевать. Пусть все катятся к чёрту.
Глава 19
Вита
Глеб помог снять с волос фату. Дал мне свои спортивные штаны, оставил на мне свою футболку, поверх одел уже знакомую ветровку. Несмотря на моё смущение и лёгкое сопротивление, на ноги натянул носки.
— Кроссовки будут очень большими, — любимые губы тронула ласковая улыбка. — Ты у меня совсем кроха, Золушка. У тебя ножка маленькая, а у меня огромная лапа.
— Глеб! — в моём голосе зазвучали слёзы смущения, когда парень склонился и поцеловал выпирающую косточку на ноге.
— Что? — лукаво улыбнулся.
— Ну, зачем ты? Я не мылась. Я стесняюсь, — вспыхнув, призналась я.
— И чего стесняться, Золушка? — улыбка сошла с любимого лица. Взгляд стал пронзительным. — Когда любишь хочется постоянно касаться.
— Но я же грязная сейчас…
— Грязная, — парень грустно улыбнулся и покачал головой. — Во-первых, в моих глазах ты самая ухоженная девушка, которую я когда-либо видел. Я тогда на лестнице смотрел на тебя и понимал, что мы из разных миров. У меня вся одежда, уверен, стоит дешевле твоего нижнего белья.
— И что? Твоя куртка для меня в десятки раз дороже, чем весь мой гардероб. Будь моя воля, я бы только в ней и ходила.
— Почему? — брови любимого поползли вверх.
По лицу видела, что он искренне не понимает.
— Потому что она пахнет тобой, — я не понимала, почему могу говорить прямо, без ухищрений. Я говорила всё, что думала. И не стеснялась этого. Не боялась, самое главное. Не боялась, что меня высмеют. Что скажут, что я навязываюсь.
— Золушка, — Глеб зажмурился и улыбнулся.
Так светло, будто солнышко выглянуло из-за тучки.
— Ты моё солнышко, — вновь озвучила свои мысли.
И вновь смутила парня своими словами.
— Во-вторых, — Глеб кашлянул и продолжил наш прерванный разговор, — после того, как ты с детства оттираешь засохшую блевотину с пола, даже бомж не кажется грязным. Сравнение неудачное, но… Я всегда ходил оборвышем. И не раз учителя делали мне замечание. Стыдили.
— Но у тебя такой порядок в комнате, — возразила я. — И ты всегда ухоженный.
— Малыш, ты серьёзно? — хмыкнул любимый.
Он протянул свои руки, с неровно постриженными ногтями, заусеницами, ранками и следами машинного масла.
Я перехватила обе его ладони, поочерёдно поцеловала костяшки, прижала к щеке.
— В твоих руках мне уютнее всего. Я люблю в тебе всё.
— Ты сама только что ответила на свою фразу, Золушка. Мне ср*ть, мылась ты или нет. Меня сносит от одного твоего запаха.
Я вновь смутилась, а Глеб губами прижался к щеке, ловя мой румянец.
— Придётся тебе в туфлях идти, Золушка. Мои кроссовки ты потеряешь.
— Законодательница мод, — хихикнула я, представив, как буду выглядеть со стороны в спортивных штанах, ветровке и дорогущих туфлях на шпильке.
— Ещё какая, — а вот Глеб не смеялся.
Я снова задохнулась от нежности к нему. Прижалась носом к его щеке, потёрлась о колючую кожу, втянула запах, прикрыв глаза.
— Вечность бы так сидела, — призналась я. — Но жажда сжечь это уродское платье превыше всего.
Глеб рассмеялся. А я замерла, заворожённо слушая его раскатистый смех. Понимала, что хочу делать всё, чтобы любимый смеялся чаще. Чтобы его дивные карие глаза сияли, как сейчас.
— Я на минутку на кухню, поищу, что поесть. А ты сиди здесь, не выходи.
— Хорошо.
Глеб вышел, а я подошла к детской кроватке. В горле всё вновь сжало спазмом. Кроватка была застелена цветастой пелёнкой, поверх были разложены вещички, будто ждали, когда положат и оденут ребёнка. В углу погремушка и медведь. Все вещи полинявшие, старые, видно, что ребёнку они достались от прошлого хозяина. Но каждая вещичка выглажена с особой любовью и осторожностью.
Я поняла, что для Глеба это уголок его боли. Уголок его печали и воспоминаний.
Дрожащей рукой взяла фотографию, которую не заметила сразу.
Моего любимого мальчика узнала сразу. По кудряшкам и серьёзным глазам. По самой красивой и открытой улыбке. Мой Глебушка смотрел в камеру, держа на руках малюсенькую девочку. Даже на фотографии было видно нездоровую худобу малышки. И Глеба.
Мой мальчик на фотографии был очень худым. Худобы добавляли вещи, которые были на несколько размеров больше, и немытые волосики.
— Мой мальчик, сколько всего ты пережил.
В этом возрасте я была счастлива. Моя мамуля была жива. Она мне дарила столько любви, что я до сих пор её чувствую. Хоть и прошло почти десять лет.
Я знала,
