Потерянный и возвращенный мир. Маленькая книжка о большой памяти (сборник) - Александр Романович Лурия
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут… слева и справа… имеются… эти… деревья… и плоды… и еще фонарики… и плавающие лебеди… и дом… и возле этого дома… фруктовые деревья… они напоминают еловые шишки… и еще… фонарики… и еще пруд… и плавающие лебеди… и около них рожицы… ну… фонарики… а между фонариков… цветные бумажки… нет, не пойму!»
Это действительно частокол нерасшифрованных образов. Он пытается посещать кружки, он пробует учиться. Но и тут перед ним возникают непреодолимые трудности.
«Я слушаю речь учительницы, и мне кажутся понятны ее слова, вернее, они мне кажутся знакомыми, но когда начинаешь вслушиваться в каждое слово и даже останавливаться на отдельном слове, то я не припомню смысл слова, его образ… А речь идет, слова бегут, бегут и исчезают куда-то на ходу из памяти, и их не припомнишь ни за что. А вот О. П. подходит ко мне и спрашивает, что мы делали на прошлом занятии. Я долго молчу. Несколько дней я читал эту главу, кое-что записал наиболее важное из этой главы и вчера прочитал свою запись по этой главе. А вот сейчас надо бы пробежать глазами свою запись, а вот прочесть свои слова, свое же написанное мне очень тяжело (а чужой почерк и вовсе плохо понимаю), так как я читаю буквы очень медленно и, уж конечно, пробежать свою же запись мне невозможно, тем более что руководитель кружка спрашивает и ждет от меня ответа. Наконец я вспомнил что-то из вчерашнего и начал говорить что-то общее несколькими словами. Но мысль я так и не мог передать».
И конечно, все это не ограничивается трудностями понимания. Ему тяжело – нет, просто невозможно – не только расшифровать плавно текущую речь докладчика и за потоком фраз увидеть их логический смысл; ему не только тяжело слушать чужую связную речь, он не способен и сам сформулировать мысль, дать связное высказывание. Всплывают отрывочные слова, они роятся, как пчелы, перебивают и тормозят друг друга, они забываются на ходу, и мысль не превращается в речь, то, что он хочет передать, остается невысказанным.
И он не может пойти в учреждение, сформулировать просьбу, не может выступить на кружке, задать вопрос, рассказать, хотя бы совсем кратко, то, что ему так хочется передать.
«Когда я пытаюсь обращаться в какое-нибудь учреждение по какому-нибудь вопросу, то я целый день только и думаю, что и как я это скажу. Я долго боюсь заходить в кабинет из боязни, что не вспомню нужное слово, или пару, или тройку слов для беседы, так как слова, нужные для моей мысли, быстро, на ходу забываются, и я жду нужных слов, которые то появятся, то исчезнут…
А пока я перебирал слова, нужные для моей речи, еще в коридоре, в комнате же начальника я забывал все эти слова. Начальник смотрит на меня и спрашивает: “Что тебе нужно?” А я, как нарочно, не могу припомнить, что я хотел говорить, все слова разбежались из памяти. И с головой что-то стало нехорошо – ничего не вспомню…
Я пришел в клуб. Слушаю лекцию. По окончании лектор просит задавать вопросы. Я тоже решаюсь задать вопрос. В это время я чувствовал себя более нормальным, т. е. голова болела и шумела слабее. Лектор просит меня назвать вопрос. Я слышу это, но почему-то не могу говорить, не могу сказать ни одного слова, ни одной буквы, и моя речь словно захлопнулась, закрылась на какой-то непонятный ключ. Весь зал смотрит на меня, ждет, что я скажу… и я почему-то не могу не только говорить, но и не могу произнести ни одного звука, хотя я в этот раз не был взволнован, был спокоен. Видя, что я или забыл, что нужно говорить, или подумав, что я полупьян, соседи по стульям сказали: “Ну садись тогда”. И я сел на стул. Но лектор, видя, что никто ничего не говорит, снова сказал мне: “Ну, какой вопрос вы хотели задать?”»
То же происходит тогда, когда он сам, наедине с собой, когда ему нужно написать то, что он задумал… Но здесь и легче, и труднее: легче потому, что то, что он написал на бумаге, остается и к нему можно снова возвратиться; труднее потому, что, пока он это делает, мысль исчезает и он снова должен искать ее.
«Вот пришла в голову мысль, образ, я начинаю вспоминать слова для этой мысли; вот я уже начинаю писать слова – одно, другое и… вдруг я забыл свою мысль, которая только-то теплилась, забыл, что я хотел дальше писать; я смотрю на написанные уже два слова, но не вспомню, какую же мысль я хотел вложить в эти слова, которые только что начал писать. И моя мысль пропала, сколько бы я ни пытался ее вспомнить.
Вот возникает мысль, хорошая мысль, я начинаю брать в руки карандаш – и… мысль уже пропала, исчезла из моей памяти, и она уже не вернется в этот день, а может быть, и на следующий день, а если даже и вернется в какой-нибудь день, то я ее уж не узнаю, и она уже потеряет для меня смысл, потому что я уже пишу дальше другие мысли и слова».
Какой же титанический труд он должен был потратить, чтобы все-таки, несмотря ни на что, написать свою повесть, описать то, что с ним произошло…
Значит, он живет не только в частоколе нерасшифрованных образов – он живет в мире невоплощенных мыслей, в мире невысказанных слов.
В мире грамматических форм
(Отступление третье)
Ему было трудно понять речь товарищей, смысл рассказа, содержание доклада. Еще труднее было разобраться в мысли, излагаемой в тексте.
В этом ему мешало трудное узнавание слов, то, что значение слова исчезало из памяти, как только он переходил к другому; понимание затруднялось тем, что слова говорящего так быстро сменялись одно другим, что он не успевал схватить скрывающийся за ним смысл, что ему не хватало времени на это.
Но только ли в этом были трудности, делавшие понимание речи таким мучительным?
Нет, вероятно, далеко не только в этом…
Мы уже говорили, что одно из основных его затруднений в понимании развернутой речи заключалось в том, что он не мог сразу схватить ее содержание, обозреть все, что было в высказывании, как единое целое, уложить его в одну схему, выделив основной смысл. А ведь именно это делаем
