Пора летних каникул - Олег Сидельников

Долго не мог я уснуть. Все думал, думал…

— Подъем! — чья-то рука тормошила меня за плечо. Я открыл глаза. Вокруг, зевая и потирая небритые щеки, поднимались бойцы. Заря пронзала розовыми лучами посветлевшее небо. Я поднялся, повесил автомат на плечо, огляделся. Народу было изрядно. Ночью мне казалось, что спаслась жалкая горсточка. Неужели подошло подкрепление? Чепуха. Какое может быть подкрепление?

И все-таки народу — роты на две. И даже кухня есть на резиновом ходу. И грузовая полуторка с какими-то ящиками; в кузове ее сидел небритый еврей лет сорока и яростно местечково кричал на окруживших грузовик бойцов:

— Вы думаете, меня можно взять на бога?! А это видели?! — и показывал кукиш, поводя им вокруг себя, словно держал круговую оборону. — Никому не позволю стихийно сожрать довольствие. — На то есть командир и комиссар.

Бойцы смирно, но настойчиво возражали:

— Жрать хочется.

— Сутки без…

— Товарищ интендант!..

Тут рядом со мной послышалось:

— Да що, братва, с ем говорить, с явреем. Давай налетай.

Я сразу же узнал голос того, кто ночью ныл насчет Берлина. Я оглянулся — и ахнул: это был типчик, ехавший с нами в эшелоне, боец с бабьим лицом.

Тут к нему подошел высокий тоненький в талии жгучий брюнет с треугольниками на петлицах, ласково сказал:

— А ну, дарагой, стать смирна!

— Зачем? — боец недоуменно захлопал свиными ресничками.

— За-ачем? А вот зачем, дарагой… — кавказский человек, почти не размахиваясь, ткнул его в мягкий подбородок.

Боец взбрыкнул ногами.

— Правильно, — одобрили в толпе.

Показался комиссар, рядом с ним шагал майор — крупный, решительный, весь перетянутый ремнями, тот самый, который чуть не набил мне морду, а вечером матерился и стрелял из пистолета.

Увидев валявшегося на траве бойца, они прибавили шагу.

— Что произошло? — строго спросил майор. Он был идеально выбрит — и это меня поразило.

Еврей с машины подбежал, неловко приложив пальцы к фуражке, доложил:

— Лейтенант интендантской службы Гурвич… Вы знаете, этот нахал подбивал разграбить продукты. Я не давал. Стольких трудов стоило спасти машину — и на тебе! Товарищи бойцы тащили, машину буквально-таки на руках, а этот… — Гурвич указал пальцем на лежавшего бойца-бабу, — и он кричал… Нет, простите, не кричал. Он обзывал меня «явреем».

Комиссар улыбнулся и ничего не сказал. А грозный майор рассердился.

— Евреем? Оскорблял? А вы, может быть, мексиканец или… Почему «еврей» — оскорбление? Еврей это национальность.

— Он говорил на меня «яврей», — мягко поправил Гурвич, — и выходило так, что именно поэтому я не хочу накормить людей… Впрочем…

— Правильно. Интендант верно говорит, — зашумели бойцы.

Майор раздумчиво смотрел на вконец растерявшегося Гурвича, спросил Очкарика:

— Как вам все это нравится, товарищ комиссар?

— А что? Геройский интендант… Как он умудрился «газик» сюда затащить? Танки и те небось застряли бы.

— Вот и я так думаю. Трусливые душонки оружие бросали, а начпрод о людях думал. Объявляю вам благодарность, товарищ…

На Гурвича жалко было смотреть. Он тянул пятерню к козырьку, пролепетал «Служу Советскому…», мучительно покраснел.

— Кем до мобилизации работали? — спросил его майор.

— Товароведом.

— Так, — майор улыбнулся и стал совсем даже не свирепым, а простым, только вертикальные морщины на лбу и щеках придавали ему грозный вид. — Так, — повторил он, — будем знакомы: майор Шагурин, с сего числа командир сводного батальона… А это — комиссар Бобров.

Очкарик пожал руку Гурвичу, сказал очень странно:

— Приятно познакомиться… И вообще насчет питания вы геройский пройдоха. Скажите, этого типа вам не очень жаль? — Бобров кивнул на все еще лежавшего бойца. — Ну какой из него антисемит? Просто дурак.

— Просто?! — вмешался кавказец с треугольничками (только сейчас я сообразил, что он — мой новый командир взвода, сержант Мчедлидзе). Просто дурак? Нэт! Я зачем его ударил? За что? Это он вчера кричал — панику поднимал. Он враг и сволочь. У меня свидетели есть. Кто может подтверждать?

Бойцы зашумели:

— Он это, мать его так…

— Он самый, и еще другой. Откуда-то вывернулся старшина Могила:

— Товарищ комбат, вот еще свидетель, боец Ханазаров..

Маленький квадратный красноармеец, блестя злыми глазами, подтвердил:

— Шайтан, сиволич, так пугал… Совсем хуже, чем фашист. Убивать его нада.

Комиссар Бобров, нагнувшись, с неожиданной силой рванул за шиворот сомлевшего от страха бывшего моего попутчика:

— Встать! Тот поднялся.

Комбат сказал спокойно:

— Тихо, товарищи. Одного предателя мы уже взяли… Тихо!.. Сейчас разберемся по взводам и ротам, позавтракаем, а потом и с этим делом покончим. Сохраняйте спокойствие и дисциплину. Мы — воинская часть. Ночью к нам пробилось около роты новых бойцов. Чем не батальон…

Больше я не слушал майора — у кустов, прислонившись к стволу березки, стоял Глеб.

Он так и не смог ничего толком рассказать. Одно твердил:

— Сволочи… Сволочи, убили Вильку.

Кое-что я все же из него выудил. Получалось все просто. Сперва исчез я, затем в столб пыли и огня закутался Вилька. Глеб почувствовал удар… Ночью пришел в себя, кое-как обмотал гудящую голову нижней рубахой. Потом полз между трупами, к рассвету добрался до конца бай-рака, здесь его подобрали бойцы из охранения. Вот и все.

Кто-то сунул нам с Глебом по куску колбасы и по сухарю. Колбаса словно провалилась в рот, а сухарь сопротивлялся, стрелял на зубах.

— Сволочи… убили Вильку, — все твердил Глеб. Вдруг он лег навзничь и мгновенно уснул. Мне очень хотелось прилечь рядышком, но тут послышалась команда:

— Всем к комбату.

Очень не хотелось будить Глеба. Пока я размышлял, как поступить, Глеб сам проснулся, потрогал голову, сказал:

— Пошли, зовут ведь.

На небольшой полянке, за исключением бойцов, охранявших урочище, собрался весь батальон. В центре на скрипучих ящиках сидели трое — молоденький лейтенант, сержант с рыжими бровями и еще кто-то, маленький и невзрачный. Перед ними стояли двое — благолепного вида человек лет сорока и тот самый боец с бабьим лицом. Оба были без поясов и поэтому смахивали на пьяных отпускников, выскочивших с похмелки из дому. Наш знакомец даже покачивался, как хмельной. А благообразный стоял на ногах крепко. В вертких глазах его мелькала усмешечка.

Допрашивали обоих недолго. Все всем ясно, и поэтому обвинителя — эффектного красавца со злыми голубоватыми глазами — было немного жаль. Нет, не жаль, стыдно за него было. Ну чего ради он старается, боится, что ли, что их оправдают?

Рядом незнакомый боец тараторил уважительно:

— Ух дает… Я его знаю. Ух дает!

Когда кончили читать приговор, благолепный вдруг повалился на землю и стал кричать:

— Не имеете права! Я не враг, я трус. Я не виноват, что я трус…

Кричал он без истерики и, на мой взгляд, довольно доказательно. Паникер с бабьим лицом глядел на всех зверем, без страха.

Потом случилась заминка. Я понял что никак не решат, кому же исполнять приговор.

— Пошли, Юрка, — услышал я голос Глеба.

— Куда? — и похолодел, все поняв.

— Пошли, тебе говорят, — Глеб цепко схватил меня за локоть.

Я с трудом двигал ногами. Комбата не увидел, только голос его узнал:

— Изъявляете?.. Так. Из любопытства или… Затем голос Очкарика:

— Товарищей у них убили… Эти ребята… А потом передо мной очутился тот — с бабьим лицом: он кривил губы и вроде бы не верил, что сейчас его убьют. Я почувствовал: еще минута — и брошу автомат. Но тот, что стоял напротив, выручил, проговорил дрожащим от злобы голосом:

— До Берлина, значит, хотите?! Суки! Жаль, я вас с батькой покойным… Суки…

Не дожидаясь команды, дал очередь по бабьему лицу… Почему — бабьему?

И я понял — оно не бабье. Оно — скопческое, без единого волоса, ни пушинки на нем.

Сейчас он лежал на спине, а вместо лица — кровавое месиво. Рядом с ним судорожно поводил ногой благообразный.

…Мы лежали с Глебом в кустах, тесно прижавшись друг к другу. Лежали и молчали. Никто к нам не подходил.

— Глеб, — выдавил, наконец, я из себя. — Зачем мы…

— Молчи, дурак.

Появился Очкарик, в руках он держал пилотку, полную малины.

— Ну как, сынки, отдохнули? Я вот гостинцев вам принес, малинки.

Мы осовело смотрели на комиссара.

Бобров сел с нами рядышком, кинул в рот ягоду.

— Ешьте, сынки, подкрепляйтесь. На вашу долю сегодня такое выпало… Кушайте, ребятки. Я все понимаю и… горжусь. Вы хорошо учитесь ненавидеть. И расстраиваться не след. Вот нашелся один, глянь, может, и другой разыщется. Ешьте малину. Вкусная. Кушайте. И ни о чем не беспокойтесь. В лесочке этом мы еще денек-другой пересидим. Фашистам нынче не до нас. Фанаберии много, на восток рвутся. Думают, мы как французы — в плен кинемся… Ешьте малинку.