Василий Шуйский - Владислав Бахревский

Выслушав столь радостное сообщение, царевич Иван Иванович сам отвел гонца в Думу. Бояре известию обрадовались, воздали хвалу славным воеводам псковским, но никаких перемен в наказе послам не сделали. С тем царь и отпустил бояр и думных людей.

А вечером по слободе прошел слух: Иван Иванович занемог. Наутро уже другое сказывали: царь крепко поучил старшего сына. Наследник требовал ко Пскову спешить. Иван Васильевич за ту дерзость угостил его клюкой, а клюка у Ивана Васильевича с копьем на конце.

Приметили — Годунов исчез. Молва объяснила: ему тоже досталось царское угощение. Еще и смеялись:

— Все-то ему хочется быть ближе ближнего. Вот и попал Ивану Васильевичу под горячую руку, изведал, как жжется.

Царь ходил в церковь, слухи о побитом Иване Ивановиче стали увядать, но доктор Иван Эйлоф, встретив князя Василия Ивановича, шепнул:

— Привезите для Годунова доктора, Борис Федорович ранен, а мне от царевича не велено отходить…

Легко сказать: привезите доктора Годунову — уж такую беду на себя накликаешь, но и не привезти нельзя. Князь напился жостеру, чтоб несло, и послал за доктором.

Но Грозный его опередил.

Удивленный отсутствием Бориса Федоровича, царь спросил придворных:

— Куда подевался Годунов?!

Кто знал — молчали, кто не знал — перепугались: не ответишь государю как следует — в немилость попадешь.

Но тут Федор Нагой, отец царицы Марии, смекнул: вот она, долгожданная минута.

— Борис Федорович, государь, брезгует службой у тебя!

— Брезгует?! — Иван Васильевич сломал бровь, и кончик ее трепетал, как трепещет хвост придавленной камнем змеи. — Брезгует… А ну-ка пошли к нему.

Толпа придворных рысцой повалила за государем, он был стремителен, когда кровь ударяла ему в голову.

Годунов лежал в постели. При виде царя поднялся в великом смущении:

— Помилуй, Иван Васильевич! В исподнем перед тобой!

— Почему ко мне не ходишь? Брезгуешь?

— Болею, государь.

— Покажи мне твою болезнь.

Годунов спустил рубаху с плеча — повязка, поднял полу — другая.

Царь вдруг наклонился, рванул — а на боку рана, гноище. Лоб у Бориса Федоровича бисером покрыло.

— Ложись, — сказал Иван Васильевич, — я к тебе Эйлофа пришлю.

Пошел было, но с порога вернулся, поднял рубаху на Борисе, смотрел на раны.

— Три на груди, на боку сколько?

— Тоже три…

— На плече, на руке… — вдруг грозно окликнул: — Нагой! Тестюшка! Поди ко мне.

Федор Федорович подошел.

— Вот почему Борис на службу не ходит.

— Прости, государь.

— Прощу, но прежде тебя отметят теми же заволоками, что у Бориса Федоровича, чтоб одна к одной.

Обнял пострадавшего от царской руки, поцеловал:

— Берег ты моего сына! Себя подставляя, берег! Ты — слуга, Годунов. Воистину слуга!

— Государь, не прогневайся! — Борис Федорович ладони сложил перед лицом, — Дозволь о здоровье царевича спросить.

— Худо, Борис.

Повернулся и прочь пошел, громадный, черный, с клюкой…

Царевич Иван Иванович умер в день предпразднества Введения во храм Пресвятой Богородицы. Угодные люди преставляются в большие праздники.

Ночью князь Василий Иванович в свой черед сидел у гроба царевича. Видел следы ран на голове, пробитое ухо. Лицом Иван Иванович был покоен, прекрасен. И, может, таким же покойным и прекрасным стало бы его царствие… Грозный не появлялся, но, выходя из палаты, Шуйский услышал вой. Волк так не воет. Лютой была скорбь царя, такая же лютая, как вся его жизнь. Шуйского вдруг осенило:

«В Старице… Иван Васильевич ведь храм Введения поставил, Старицких поминать. А выходит, сия церковь поминки по сыну. — И снова, в который раз вспомнился поход с царем к Микуле Святу. — Вот когда Иван Васильевич слободку слезами залил!»

И еще одна мысль поразила:

«Ведь он собственной рукой истребил корень своего рода. Внука ли, внучку ли — во чреве сыновьей жены, а потом самого сына… Один блаженный Федор остался».

Зима, глядя на дела человеческие непотребные, до того взъярилась, что кресты на церквах от мороза звенели.

В такой-то мороз привезли гроб царевича Ивана Ивановича — в Москву, в соборе похоронить.

На другой же день после похорон царь созвал Думу и явился перед нею, как в опричнину, в черной рясе, с лицом синим, озябшим, с глазами потухшими. Подошел к трону, постоял в задумчивости перед ним, но сел.

— Изнемог я от моего несчастья, — сказал Грозный. — Ничто мне на этом свете не мило, ничто не дорого… Примите золотые вериги власти, вручите их избранному вами. Мономахова шапка тяжела стала для моей головы.

Бояре пришли в великое смятение, пали перед царем на колени, и старший в царском синклите Никита Романович Юрьев сказал ответное слово:

— Государь! Царь великий! Крепость и надежда наша, не мыслим без тебя не токмо, как управиться с государством, но даже дышать без тебя не сумеем.

— Еще как сумеете, — горько усмехнулся Грозный. — Среди вас есть немало людей родовитых, мудрых. Хотя бы и тебя взять, Никита Романович, или Мстиславского Ивана Федоровича, а то и Василия Ивановича Шуйского…

— Ты, ты — господарь навеки! Ты — наше солнце! — закричал чуть не в беспамятстве от ужаса родовитый боярин и готов был голову расшибить, ударяя лбом в пол.

— Думайте, о чем сказано вам, — молвил Грозный. — На то вы и Дума, чтобы думать, а я поеду к Троице, преподобному Сергию помолиться, принести Господу покаяние.

С тем и отбыл.

Снова ждали казней, но Грозный дарил монастыри и церкви деньгами. Приказал составить для вечного поминанья синодик убиенных в опричнину. Издал указ против доносчиков. Холопы за ложь на своих господ — отныне платили головой. За клевету на боярина полагалась казнь самая жестокая. Ябедников из простого народа — пороли и отправляли в казаки.

А между тем из Александровской слободы пришла весть, смутившая многих: царица Мария Федоровна — забеременела.

Государевы послы князь Елецкий и печатник Алферьев 15 января 1582 года заключили с поляками в деревне Киверова Гора, возле города Яма Запольного перемирие сроком на десять лет. Из всей Ливонской земли для царя и Московского государства удалось им отстоять единственную крепостенку — Новгородок. Отошли к полякам Полоцк, Велиж, вернулись Великие Луки, Холм, Невель, Заволочье…

Ливонская война, все победы, вся кровь — пошли прахом. Сама жизнь царя Ивана Васильевича, само его царствие обращались в прах. В грамоте замирения его уже не величали царем, не были помянуты титулы царя Казанского, царя Астраханского, — как был с младенческих лет великим князем, так и стал.

Занемог Иван Васильевич. Душевная немочь передавалась телу, и, чувствуя, как берет над ним верх злое лихо, позвал дьяка Андрея Щелканова, велел завещание писать. Оставлял свое царство Иван Васильевич скорбному здоровьем и умом сыну Федору, в совет ему написал ближних людей: князя Ивана Федоровича Мстиславского, князя Ивана Петровича Шуйского, истинного воеводу, Никиту Романовича Юрьева и своих любимцев — Бельского, Бориса Годунова…

— Себя тоже припиши, — приказал Грозный.

Тайны из своего завещания царь не делал, и не много понадобилось времени, чтобы двор превратился в омут, полный бесами.

В ту пору, после славной победы князя и воеводы Ивана Петровича, все Шуйские были в славе и у народа на языке.

Богдан Федорович Бельский позвал в гости Василия Ивановича и подарил чудесного валашского коня.

— Скакать тебе, князь, далеко и скоро!

На пиру никаких особых слов не сказывал, но провожал задумчиво.

— Боюсь за царевича Федора Ивановича, ангельская душа, но как бы сам черт не оказался возле его уха.

Шуйский перекрестился, и Бельский перекрестился, и спросил:

— Хочешь, с Нагими тебя сведу ближе? Вернее, чем они, у государя ныне слуг нет… — и шепнул, поблескивая глазами: — Я у волхвовицы Унай спрашивал о царице, сказала: родится сын.

На другой день князь Василий Иванович ездил в Симонов монастырь. Выходя из храма, нос к носу столкнулся с Борисом Федоровичем Годуновым.

— Бельский, говорят, коня тебе подарил?

— Уж очень хороший конь! — Василий Иванович изобразил расстроенную озабоченность. — Подарки любят отдарки! У меня таких лошадей не водится.

— Держись старых друзей — и будут, — посоветовал Годунов.

— Истина глаголет твоими устами! — вдохновенно сказал Шуйский, помаргивая глазками.

Дома разгоревался: в какую сторону позволить перетянуть себя?

Бельский ныне ближе к царю, обошел Годунова, но ведь они — старые приятели. Им сговориться недолго.

Решил повременить: не показываться ни царю, ни его близким слугам.

Вот тогда и громыхнули небеса над его головой. Так громыхнули — звоном уши заложило, глаза — тьмой.