Путевые знаки - Владимир Березин

– Смотри, видишь… вдруг остановился он. Я ничего особенного не видел. Перед нами были рельсы, бетонные шпалы, ничего, в общем, страшного я не увидел.

– Ты не понял. Посмотри на болты. Полотно чинили, приводили в порядок. Вот что это значит. Спустя много лет после Катаклизма люди чинили мост, вот что. Знаешь, был такой анекдот до Катаклизма про одного скупердяя, что экономил деньги и не звонил своему папе в деревню. Но он раз в месяц проезжал мимо этой деревни на поезде по делам, и папа выходил на станцию. Когда вагон проносился мимо, сын кричал отцу: "Пап, ты какаешь?" Ну и если старичок кивал, то сын делал выводы. Если папа какает, то у него нет запоров и у него всё нормально с кишечником. Если, опять же, какает, то нормально питается, не умирает с голоду, есть что покушать. Понятно? Нет? Ну, объясню ещё раз: если люди чинят мост, то, значит, они тут живут. Если они его чинят, значит, они что-то возят. Если им нужен такой мост, значит, у них есть не только мешок с сушёной рыбой, но и какой-то тяжёлый груз, для которого нужна дрезина. Они, конечно, новые рельсы не изготовят, но переложить, как здесь, смогут. Значит, надо им, значит, всюду жизнь, как на картине художника Ярошенко. Я не понял, при чём тут какой-то Ярошенко, но выходило, что один вид этих ржавых рельсов наполнил Владимира Павловича непонятным мне оптимизмом.

ЭЛЬФЫ СУДНОГО ДНЯ

Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей.

Ах, знаешь, моя Ласочка, может быть, оно и лучше, в конечном счете, может быть, оно и лучше так, как есть! Ты себе представить не можешь, что я за скверное существо, негодяй, бездельник, бражник, распутник, болтун, вертопрах, упрямец, обжора, лукавец, спорщик, мечтатель, злюка, чудак, пустозвон. Ты была бы, дитя моё, несчастлива, как камни, и ты бы мне отомстила. При одной мысли об этом у меня волосы встают дыбом по обе стороны лба. Слава всеведущему богу! Всё хорошо, как оно есть.

Мы довольно давно миновали Тверь, как пошёл снег, и я видел, как на глазах местность меняет свой цвет. Потом и воздух изменился и стал белым. Шустрые дворники за лобовым стеклом быстро проделали в нем просветы, а я подумал о пользе чтения. Снег это было самое сильное ощущение за последнее время. Я бы сказал, что он вызвал во мне такое удивление, какое я не испытал даже от вида моря, то есть Финского залива.

Если бы я не читал про снег, то сейчас бы меня объяла паника. Для всякого нормального человека, прожившего полжизни под землёй, это было очень странное зрелище. Дождь под землёй довольно часто бывает, особенно когда плывун начинает сочиться через отверстия в старых тюбингах и эта мелкая капель неожиданно обдаёт тебя всего с головы до ног.

Снега в своём детстве я совершенно не помнил, а вот книги говорили про снег подробно, и я поэтому не боялся этой белой круговерти. Не боялся, впрочем, зря, потому что многоопытный Владимир Павлович как раз очень напрягся и стал говорить, что чёрт его знает, что делать, если на дороге будут заносы.

Но, как выяснилось, он тоже не очень хорошо разбирался в погодных явлениях. На следующий день снег совершенно растаял и сменился дождём. Дождь шёл ещё день, другой, и вот тут повалил настоящий снег. Большие, крупные хлопья ложились на стекло, а дворники, как назло, сломались.

Вдруг Владимир Павлович побелел лицом. Что-то было не так, он чувствовал что-то, что не чувствовал я. Математику то же стало резко не по себе, и он, как мешок, свалился на вибрирующий пол кабины. Я бросился к Владимиру Павловичу. – Что это, что? тряс я его за плечо.

Он повернул ко мне лицо с почти закатившимися глазами и выдохнул:

– Это генератор Гельмгольца… Не знаю, откуда он взялся и где он, но это генератор. Смотри, сынок, мы сейчас можем начать отсюда прыгать, держи нас… Последнее он проговорил уже валясь на пол. Математик меж тем уже полз к дверце, несмотря на то что из ушей у него текла кровь.

Я выдрал из его штанов ремень и аккуратно привязал Математика к стойке с аппаратурой. Потом то же самое я проделал с Владимиром Павловичем и встал на его место машиниста.

Что-то мне слышалось, какое-то странное бубнение, может, посвистывание, и больше ничего. Я не чувствовал ровно никакого дискомфорта. И, видимо, это была плата за мои ночные кошмары и за то, что я двадцать лет просыпался в поту.

Наш поезд шёл мимо совершенно обычной местности. Про генератор Гельмгольца меня, конечно, развели. А ведь я знал, что такое генератор Гельмгольца, любой сосуд с узким горлышком был таким генератором. Или даже наши головы вполне себе тоже, особенно с раскрытыми ртами, были генераторами Гельмгольца. Название было красивое, но ничего страшного в нём не было.

И в том звуке, что я слышала, тоже не было ничего страшного. Так примерно бубнили свинари, когда шли мимо своих подопечных. Один жаловался на то, что у него болят ноги, второй ругал начальство, третий напевал под нос… Вот что такое было это бубнение. Но на Математика с Владимиром Павловичем оно произвело удивительное действие. Даже привязанные, они скреблись по железному полу ногами, загребали руками, будто плыли в воздухе. При этом оба пели какую-то удивительную песню. Наверное, такие песни пели предки покойного Мирзо, когда ехали на своих маленьких осликах по горам и разговаривали с мирозданием посредством пения. Что вижу, о том и пою, как сказал однажды начальник станции "Сокол", когда ему намекнули, что свиных консервов мы произвели больше, чем он раздал зарплаты.

Так я вёл поезд несколько часов, пока сам не оказался в затруднительном положении,

Я по ошибке загнал тепловоз на запасный путь, и как переключить обратно стрелки, мне было непонятно. Без Владимира Павловича мне с этим не справиться, но Владимир Павлович был сейчас недееспособен. Товарищам моим явно было нехорошо.

Мы остановились, и Владимир Павлович с Математиком вывалились на полотно. Они лежали прямо на снегу и тупо смотрели в небо, и я решил, что это радиация. Но нет, фон был в норме. Вообще, подозрительно часто фон тут был в норме, и это не могло не настораживать.

Или тут, наверху, просто были иные правила жизни и иная логика опасности, нежели чем в тоннелях.

Владимир Павлович, кстати, говорил, что я не чувствую некоторых излучений именно потому, что у меня в голове что-то не так, именно поэтому мне снятся мои сны, после которых я плаваю в луже пота, организм работает чуть по-другому, а потом выводит с жидкостью ненужную химию, все эти продукты стресса и напряжения.

Не знаю, в чём тут дело, мы миновали опасное место без потерь и, как я сейчас понял, в точном соответствии с путевыми знаками. Рядом с нами стояла палка, с одной стороны которой белеющий кружок говорил: "Конец опасного участка", а с другой, наоборот, "Начало опасного участка". И этот участок остался у нас за спиной.

Отдышавшись, Владимир Павлович сказал:

Это я голова садовая, забыл. Это ж я всё знал, мне в десятом году Тимошин рассказывал, а я не верил. Что за Тимошин?

Да однокурсник мой, он в этом месте и влетел. Еле выбрался, причём с потерями. Это ж знаменитое Веребьинское спрямление, проклятое место. Почему проклятое? А потому. Что, выход силы, космические пришельцы?

Да непонятно что. Зона там, наподобие Чернобыльской, только ещё до всякого Катаклизма, до радиации. Какой-то забытый эксперимент. Тимошин рассказывал, что там, как пойдёшь в лес, так всё ходишь по кругу. Никто до границ этой зоны не может добраться, если идти изнутри. А внешне всё как обычно. Советского человека таким удивить было нельзя: ряды колючей проволоки, какие-то грузовики старые. Все думали, что это из-за того, что там давным-давно стояли ракетные части. Так вот, Тимошину кто-то рассказывал, что ходил по этому лесу человек, а как вышел на опушку, так видит: там кострище брошенное. А рядом на берёзе приёмник висит. Музыка играет, только немного странно, будто магнитофон плёнку тянет… Ты вот не помнишь, а были такие кассетные и катушечные магнитофоны, и вот висит на берёзе приёмник, "Спидола" старая, и играет. При этом известно, что в эти места никто года за четыре не ходил. Что, спрашивается, там за батарейки? Да дело было не в батарейках, тут ведь что? Если музыка в замедленных ритмах, то, значит, волна запаздывает, и уже довольно сильно. То есть там время совсем по-другому течёт. Ты в него, как в реку, ступаешь, как в кисель, ноги не поднять. Тот же Тимошин, уже старый был, а всё помнил, что какой-то обходчик рассказывал, что у него рядом с полотном вообще время другое,

будто кто разбрызгал прошлое по лесу: стоят две берёзки, которые он давно помнил, одна вообще не растёт, тоненькая, а вторая уже толстая, трухлявая, скоро рухнет. Ну, в таких случаях раньше говорили: "А мертвецы там с косами стоят вдоль дороги…" А вот на это я тебе скажу, что ничего, Александр Николаевич, я тут смешного не вижу. Разгуливающих мертвецов Тимошин там не видел, а вот на тамошнем кладбище после восемьдесят пятого года… Но тут нас прервал пришедший в себя Математик. Он размазал по лицу кровь, уже переставшую идти из носа, и спросил: – Что это было? Ему никто не ответил, и вдруг он догадался сам: Веребье? Спрямление?! Точно так, ответил ему Владимир Павлович. А у вас, Александр, судя по всему, на акустику реакция отрицательная? подытожил Математик. В обоих, так сказать, смыслах? Не знаю. Так что там было? всё же ещё раз, без всякой надежды на ответ, спросил я. В чём дело? В чём? В том. Недаром вас Царица ночи выбрала. Цветы вообще чувствительны к акустическим взаимодействиям. Так скажите, в чём дело-то? Что, у меня ураганная мутация? Вы, Александр, не кидайтесь словами. Где вы, и где мутация. Вы ещё скажите, что у вас мгновенные дельта-изменения. Нет, всё дело в том, что у вас что-то с физиологией. Вот вы и облысели, кстати. Ничего у нас просто так не бывает. А что, были похожие случаи? Были. Не скажу, не надо вам этого. Вы погодите, Александр, неизвестно ещё, что с вами будет. У меня был один коллега, он пытался спички взглядом поднимать. Пять спичек поднял, а на шестой надорвался. Навсегда, значит.