Камера хранения. Мещанская книга - Александр Кабаков

…На этом месте построили шикарный дом, в котором я бывал, поскольку там жил кинорежиссер Н., который снимал картину по моему роману…

А мой любимый друг Т., царствие ему небесное, великий помоечник-мебеледобытчик, из найденных на свалках и помойках предметов создал потрясающую обстановку двухкомнатной квартиры. Поскольку и располагалась эта квартира в знаменитом предреволюционном доме в са́мом центре города, общее впечатление результат его трудов производил потрясающее. Гость, придя впервые, просто терял дар речи от всех этих горок карельской березы, узких шкафов красного дерева, тронообразных кресел с высокими спинками, жестких диванов, обитых полосатым шелком, и бесконечного количества золоченых багетов с темными полотнами. Ситуация дополнялась тем, что кроме наследственно приличного вкуса – в роду были, кажется, царский адмирал и знаменитые советские писатели – друг мой, будучи по профессии литератором, несмотря на это, обладал потрясающе умелыми руками. Поэтому на всех дверях в его очаровательном жилище сияли ловко извлеченные из мусора и начищенные бронзовые ручки, а вместо утраченных завитков на дверцах дубового серванта достойно красовались наяды и купидоны, содранные с не подлежащих ремонту обломков прежней жизни… В сочетании с портретами подлинных предков, вставленными в старинные, собственноручно подклеенные и покрытые «золотой» краской рамы, все это выглядело просто белогвардейским гнездом! Надо ли объяснять, почему с таким наслаждением собирались мы за круглым столом, под люстрой в стиле русского модерна? Водка была обычная, суп без затей гороховый, колбаса из заказа, но суп подавался в супнице фабрики Кузнецова, колбаса – на блюде изготовления заводов Попова, а уж водка, натурально, наливалась из цветных графинов в граненые лафитники. Хозяин выступал, по жаркому времени и в мужской компании, с аристократической непринужденностью просто в семейных трусах, зато на Пасху – в жилетке и галстуке бантиком… И общий тон был такой, что естественно звучало обращение «господа» и, того гляди, мог войти поручик Мышлаевский.

…Боже, как грустно и счастливо шла наша жизнь! Шла, шла – и прошла. Все больше людей, скрытых за прописными буквами с точкой, появляется в моей книге о вещах – но где они? Вещи есть, а людей нет.

Помойка как экономическое чудо

Итак, найденные на помойке кресло-качалка с рваным плетеным сиденьем или глубокий книжный шкаф с разбитым зеркальным остеклением приводились в хотя бы относительно божеский вид и становились центром жизни семьи. Их помещали на почетные, заметные места и сразу заявляли таким образом не только эстетические, но и этические, и даже политические принципы обитателей жилища. Помоечное старье было символом веры – точнее, неверия в официально провозглашенные идеалы. Однако, вопреки мифам о чуждом купле-продаже советском обществе, в последние десятилетия его существования помоечные раскопки стали и основой полулегального и даже вовсе нелегального бизнеса. Десятки, если не сотни позднесоветских бизнесменов сделали неплохие деньги на собирании и продаже старых вещей, не музейного качества, но вполне востребованных рынком – тоже полуподпольным, конечно.

Одного из таких кладоискателей и торговцев сокровищами, полагаю, что едва ли не крупнейшего, я знал.

Познакомились, стоя вокруг разведенного строителями костра на уже упомянутой неоднократно Тишинке – клондайке старья. Я вглядывался в огонь, имея слабую надежду разглядеть и вырвать из него хотя бы что-нибудь интересное – ну, бронзовую настольную статуэтку, пусть поврежденную, или инкрустированную будуарную шкатулку, пусть с отвалившимися перламутровыми пластинами… Он смотрел на варварский костер без особого внимания, скорее, с праздным любопытством. Вообще выглядел старорежимным фланером, зевакой каких-нибудь девятьсот десятых годов. Чего стоили только пенсне вместо очков и трость с костяным набалдашником в виде слоновьей головы с хоботом-крючком!

Почему-то ко мне он проникся доверием или даже симпатией – возможно, из-за моего наивно восхищенного выражения лица. Сошло это не подобающее пожилому мужчине выражение совсем недавно…

– Вы, я думаю, мусором интересуетесь? – первым заговорил он. – Если хотите, зайдем ко мне. Я живу тут недалеко, мусора у меня много, увидите…

Было понятно, что «мусором» он пренебрежительно называет ту самую рухлядь-старину, какую я надеялся извлечь из огня и какой у него было много…

Жил он действительно недалеко, на Малой Грузинской, в старом доме с метровой толщины стенами и полуколоннами по фасаду, в коммуналке с темным коридором, по сторонам которого светились щели под бесчисленными дверями комнат. Одну дверь он долго отпирал несколькими ключами, а когда наконец открыл, я буквально остолбенел…

– Входите, входите, – поторопил он, – а то сейчас соседи выползут. Здесь одни пенсионеры доживают, хранят традиции доносов…

Его манера говорить – цинично-грубоватая и любезная одновременно – произвела на меня почти такое же сильное впечатление, как его собственный вид и вид его большой комнаты. Все это поразило меня до глубины души и вызвало завистливый – что скрывать? – восторг.

В отличие от многих известных мне комнат и квартир – которые прежде я считал прекрасно обставленными – здесь мебель собралась не какая попало, разностильная, а настоящий гарнитур розовато-бежевой карельской березы, тяжелый и обтекаемый по моде сороковых. И было очевидно, что реставрировано все это не самодеятельными умельцами, а настоящим мастером, по всем правилам. И бронза повсюду стояла целая, головы и руки произведений мелкой пластики не были обломаны, более того – зелень, считавшаяся у нас очень стильным украшением бронзы, была счищена, металл сиял… А большую часть комнаты занимали вовсе не виданные предметы: два одинаковых, поднятых на невысокие ножки и вращающихся на них книжных шкафа. Судя по корешкам переплетов, все пространство шкафов было отдано полной энциклопедии Гранатъ…

– Без двух томов, – уточнил он, усаживая меня в глубокое кресло, обитое толстой, как седельная, кожей. – Коньяку?

Надо ли сообщать, что коньяк был французский, настоящий Camus, и налит в пускающие тусклую радугу специальные бокалы в виде больших пузырей…

Почему он рассказывал мне все то, что не выбили бы из него никакие следователи, зачем ему нужно было быть откровенным на грани явки с повинной? Самолет его должен был взлететь только завтра под вечер, и я, как честный советский человек, вполне мог успеть в лубянскую приемную на Кузнецком… Только задним числом вспоминая этот страннейший случай, я сообразил: дело было не в том, что он вдруг безгранично доверился мне, – скорей всего, он совсем мне не доверял, а просто потешался моими страхами, нравственными мучениями и прочими детскими переживаниями. Бояться ему было нечего, никаких доказательств истинности его преступлений в стране не осталось, а фантазии и пьяную болтовню случайных знакомых к делу, даже секретному, не подошьешь.

…Богатство У. началось с большой клеенчатой черной папки, которую он вытащил из только что выселенной тишинской двухэтажки. В папке лежали три десятка рисунков Бакста в безукоризненном состоянии. Можно было только догадываться, как папка оказалась в жилище древней малограмотной старухи, когда-то приехавшей из Костромы в этот особнячок прислугой, пережившей всех хозяев и вот увезенной в Ясенево на недолгие два месяца одинокого дожития. За Бакста в комиссионке на Арбате сразу дали столько, что хватило и на щедрую благодарность врачам, сделавшим вполне здоровому У. документы об инвалидности, с которыми можно было получать нищенскую пенсию и никогда больше не работать инженером по технике, черт бы ее взял, безопасности, – и на изобильную жизнь в течение полугода…

…А по истечении этого полугода ему снова крепко повезло. К этому времени он уже знал, что и где искать, и был уверен в своем таланте – ни минуты не сомневаясь, обгоняя ленивых работяг, сразу сорвал именно ту доску кривого пола, под которой обнаружился несгораемый ящик, набитый фунтами времен Виктории, бумагами Credit Lyonnais и долговыми расписками на немецком. За ящик целиком, со всем содержимым, уже появившийся среди деловых знакомых коллекционер, он же скупщик, без торговли выложил первую назначенную У. цену. Впрочем, спустя время знающие люди объяснили У., что некоторые банковские обязательства не утратили силу и, таким образом, он продал драгоценный сейф за сотую долю его настоящей цены. Но У. не расстроился – и полученной суммы хватало на следующие уже не полгода, а года три в роскоши и беспечности…

Понемногу везение любителя старья стало профессией небрезгливого дельца. Он приручал рабочих известным русским способом, как только они окружали обреченный дом, и они работали осторожно, а иногда даже сами несли ему какую-нибудь шкатулку, которую он не заметил. Эту самую энциклопедию Гранатъ они обнаружили в двух огромных сундуках такого гнилого вида, что даже У. ими пренебрег. А работяги еще и помогли ему погрузить книги в еле передвигающийся автобус, который привозил их на смену, и шофер за десятку доставил сокровище в квартиру У., где оно и осталось – продавать было невыгодно, собрание было немного неполным, что сильно снижало цену, а собственного удовольствия не уменьшало. В тот раз У. расплатился с пролетариями не водкой, а настоящими деньгами, о чем тут же пожалел: увлечение щедрого чудилы могло превратиться в соблазн для этих простых людей, и из помощников они стали бы соперниками…