Грозная дружина - Лидия Чарская

Особа шамана была священна. Оскорбить шамана значило разгневать самого великого шайтана. Но никто не смел напомнить об этом хану. Кучум был страшен. Со сверкающим взором ничего не видящих глаз, с перекошенным от бешенства ртом и сведенными бровями он представлял собою полное олицетворение гнева и грозы. Стрела, направленная на шамана, готова была уже вылететь из лука, как неожиданно поднялась тяжелая кошма юрты, и царевна Ханджар быстро влетела в юрту. Ее глаза пылали как уголья, черные косы бились о спину и грудь. Бисерное украшение упало с головы и кудрявившиеся пряди черных, как смоль, волос окружили сиянием изжелта-бледное личико.

— Отец!.. Отец!.. Удержи руку, повелитель!.. Бакса изрек истину!..

Кяфыры близко!.. Ужасный гонец спешит к тебе!..

И, с громким воплем опустившись на кошмы, обняла ноги Кучума.

Почти следом за нею вбежал гонец. Его одежда была в клочьях.

Войлочной шапки-колпака не было на голове. Небольшая тюбетейка покрывала бритое темя. Он задыхался от волнения и бега и почти пластом упал у ног своего владыки, рядом с царевной Ханджар.

— Князь Таузак?!.. — вскричала в один голос свита Кучума. — Откуда ты, князь?!..

Но Таузак молчал. Слышен был лишь хрип из его груди.

Тогда Кучум положил свою желтую, как пергамент, руку на черненькую головку Ханджар.

— Звезда и солнце моих слепых очей, принеси гонцу турсук.[99] Пусть освежит ссохшиеся уста…

— Благодарю, повелитель… — простонал Таузак.

Ханджар легче козочки вскочила на ноги, выбежала в соседнее отделение юрты и в одну минуту появилась снова с мехом в руке, наполненным кобыльим молоком.

— Пей во имя пророка, — произнесла она, подавая курдюк Таузаку.

Тот жадно припал к нему губами. Потом отвел турсук и вскричал дрожащим голосом:

— Повелитель Ишимских и Воганских степей, великий хан Сибирских народов, горе нам!.. Кяфыры близко… Они плывут по Тавде, государь…

Скоро будут у устьев Тобола… Они могущественны и сильны, русские вои…

Сам шайтан помогает им… Когда стреляют они из своих медных луков, каких нет у нас, государь, огонь выскакивает и опаляет пламенем, дым валит клубами и гремит гул далеко окрест… Стрел почти что не видно, а уязвляют они ранами и побивают насмерть… Защититься никакими разными сбруями нельзя от них, повелитель: все прорывают, все колят насквозь…

Сказал свою речь Таузак, хотел еще прибавить слово, но не смог.

Усталость и пережитые муки долгого пути дали себя почувствовать гонцу. Он зашатался, приник к земле и бессильно замер у ног Кучума.

Последний как стоял, так и остался с поднятым луком и натянутой стрелой.

— Велик Аллах и Магомет, пророк его!.. — произнес он внятно, воздевая руки над головою. — Во всем могучая воля Аллаха!.. В Тобол вступают?.. По Тавде плывут? — спросил он снова у гонца.

— На Тавде видел их, государь. В Тобол не сегодня-завтра войдут.

Схватили меня, когда я высмотреть хотел их по твоему велению, — ослабевшим голосом ронял Таузак, — палили из луков своих… Железо и медь насквозь пробивали… Отпустили с тем, чтобы упредить о сдаче тебя, государь…

— Собаки!.. — грозно и сильно вырвалось из груди Кучума, — не думают ли победить меня ничтожною горстью воинов своих!.. Много ли насчитал ты их, Таузак?

— Поменее тысячи будет, государь… И ведет их алактай могучий… Как Аллу слушаются его поганые кяфыры…

— Менее тысячи… и ведет алактай… — усмехнулся слепой хан своими гордыми устами. — Но и у нас немало есть могучих алактаев и батырей… Их менее тысячи, а нас десятки, сотни тысяч… А что дымом и огнем палят, не страшно это… Аллах хранит правоверных… Ступай, отдохни, Таузак. К закату зайди в мою юрту, расскажешь все подробно о том, что слышал и видал… А теперь уйдите все, князья и карочи-вельможи… Пусть останутся только дети мои, Абдул-Хаир и Алей и ты, радость дней моих, луч солнца среди моей печали, царевна Ханджар, — приказал он ласково.

— И ты, Мамет-Кул, и ты останься с нами, — быстро прибавил Кучум.

Богатырь-царевич, последовавший, было, следом за остальными, остановился и, мягко ступая своими оленьими сапогами, неслышно приблизился к дяде.

— Слушай, Мамет-Кул, — произнес Кучум, почуяв его инстинктом слепого рядом с собою. — Аллах прогневался на меня и лишил возможности видеть любимую дочь-царевну, поразив слепотою очи мои. Но я не раз слыхал, как воспевали ее под звуки домбры лучшие певцы Искера… Я слыхал, что с кораллами сравнивали ее уста, с дикими розами Ишимских долин ее алые щечки, с быстрыми струями Иртыша ее черные, искрометные глаза. Ловкостью и смелостью она превзойдет всех юношей Искера. Недаром покойная ханша Сызге, мать царевны, на смертном одре предсказала ей счастливую будущность… Я дам за нею лучшие мои табуны, лучших кобылиц и курдючных овец им в придачу… Шелковых чапанов наменяю от Бухарских купцов… Завалю твою юрту тартою,[100] царевич… Возьми все, дарю тебе в жены красавицу Ханджар… Но за это… за это ты, царевич, победишь мне русского алактая.

Кучум кончил. Его грудь бурно вздымалась. Его лицо, мертвенно-бледное до сих пор, пылало и покрылось багровым старческим румянцем. Его рука обвила стройные, гибкие плечи Ханджар, побледневшей как саван.

Как?! Она будет женою этого безобразного, огромного Мамет-Кула? Не глядя на нее, отец отдаст ее, как рабыню, в юрту царевича?! И все из-за них, из-за проклятых кяфыров, с приближением которых приблизились к ней все беды и горести зараз!

Полная отчаяния и ужаса она едва слышала, что говорил ее отец сияющему теперь от счастья Мамет-Кулу.

— Мои сыновья еще молоды… Если убьют Абдул-Хаира собаки-русские, мне некому будет после смерти оставить Искер. Проклятый Сейдак[101] рыщет по степи со своими наездниками и ждет случая занять отцовское место… Алей еще мальчик…

Его рано отсылать в поход и ханша Салтанета взвоет, как волчица, от горя, если придется с ним расстаться… Тебе, царевич Мамет-Кул, поручаю войско… Ты поведешь его берегом Тобола… Темною ночью ты с воинами протянешь цепи на реке, чтобы прервать ими путь кяфырам, и всею ратью обрушишься на них… Выбери надежных батырей, Мамет-Кул… Кликни клич кочевым киргизам и с помощью Аллаха Ханджар твоя…

— Я исполню все, как ты велишь, повелитель, и сам пророк да поможет нам! — грубым, зычным своим голосом вскричал Мамет-Кул и, почтительно приложив край ханской одежды к челу и устам, вышел из юрты.

Вышли и младшие царевичи, вышла и Ханджар. Целая буря клокотала в душе юной царевны. Она — обещанная невеста Мамет-Кула, этого зверя с ожесточенным в боях сердцем, в котором не осталось ни капли нежности ни для кого!

— О, Алызга! — шептала она, придя к себе и упав на грудь своей любимой бийкем-джясыри.[102] — О, Алызга, сколько зла причинили они…

И, выпрямившись во весь свой стройный рост, как испуганная газель поводя глазами, добавила, вся трепеща от ужаса и тоски:

— О, только бы не взяли Искера, Алызга моя… Клянусь, я буду доброй и любящей женой Мамет-Кула, лишь бы избавил он от горя и позора старую голову моего бедного, слепого отца…

И зарыдала навзрыд впервые в своей жизни звезда Искера, красавица Ханджар…

Глава 11

ЖЕЛЕЗНЫЕ ЦЕПИ. — ХИТРОСТЬ ЗА ХИТРОСТЬ. — ПОД БАБАСАНОМ. — В ПЛЕНУ

Далече еще до Иртыша, Ахметка?.. Ох, штой-то дюже мелко опять стало, — с досадой говорил Ермак, то и дело погружая огромный шест в воду.

Струги чуть тащились по Тоболу. Он словно обмелел. Словно перед тем, как заковаться ледяною броней, решил подшутить злую шутку над казаками Тобол. Весла то и дело упирались в песчаное дно реки. Утренники стали заметно холоднее. Дружина повытаскала теплые кафтаны и оделась теплее, кто во что умел. Дул северяк. Холодный осенний воздух пронизывал насквозь.

Съестные припасы приходили к концу, но выходить на берег охотиться за дичью было опасно. То и дело появлялись большими группами на крутых береговых утесах татары и стреляли с высоты в реку, по которой медленно тянулись струги казаков. Нельзя было и думать плыть быстрее. Мелководье, как нарочно, замедляло путь.

— Далече ли до Иртыша, Ахмет? — еще раз прозвучал тот же нетерпеливый вопрос над застеклевшею от осеннего холода рекою.

Татарин, зябко ежившийся под своим меховым чапаном, вскочил на ноги, зоркими глазами окинул даль и произнес уверенно:

— Часа два ходу. К полдню будем, бачка-атаман.

Задумался Ермак. Нерадостно было на душе атамана. Как-то неожиданно, сразу наступила осень. Люди зябли. Ветер, не переставая, дул в лицо, замедляя ход. А татары досаждали с берега почти что безостановочной стрельбой. Струги ползли как черепахи. Будущность похода представлялась темной, непроницаемой, как ночь под черной завесой. Кто поднимет эту завесу? Кто расскажет, что ждет дружину в этом холодном, неведомом краю?