Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая - Анатолий Хлопецкий

Собеседники присматривались друг к другу: Василий пытался разобраться, с кем ему отныне предстоит работать, а гость с материка старался, насколько это можно с первого знакомства, определить, соответствует ли островитянин тем лестным характеристикам, что получены о нем во Владивостоке, и решить, насколько масштабные дела можно ему здесь поручить. Впрочем, присматривайся не присматривайся, а выбирать, собственно, было не из кого, и для начала речь могла идти не более чем о сборе оперативной информации о численности и передвижениях японских войск на острове, об изменениях в их контингенте.

Договорились, что связь будут держать через доверенных людей с пароходов Доброфлота. Эти суда продолжали сновать между материком и островом, а в зимнюю пору стояли на приколе частью по одну, частью по другую сторону пролива.

Вспомнили о том, что Василий – ученик Петра Ивановича Кузнецова по части фотографии, и решили, что будет очень кстати возобновить это любительское занятие, которое открывает массу возможностей и не вызовет особых подозрений, если фотоаппаратом пользоваться постоянно и в открытую.

Мне кажется, что этот контакт Ощепкова с советской военной разведкой был вполне логическим продолжением его работы во Владивостоке на партизанское подполье, и ему не пришлось испытывать каких-либо сомнений и душевных терзаний, принимая это решение.

С другой стороны, Василий Ощепков был к тому времени вполне устоявшимся человеком – семейным, имеющим свое дело, – чтобы им не двигали юношеский авантюризм и увлечение романтикой разведки.

Он к тому времени достаточно хорошо знал, что это опасная, но черновая и повседневная работа, а всякие происшествия со стрельбой и погонями скорее всего означают не подвиг разведчика, а его провал.

Анна с удивлением заметила, что у ее мужа появилось новое увлечение: он всерьез занялся фотографией. В обширном чулане ощепковского дома была оборудована целая фотолаборатория. Почта доставляла вороха каталогов на различные фотоматериалы. Более того, все чаще Ощепковы выходили на прогулки с фотоаппаратом, и Василий фотографировал свою жену на фоне самых различных пакгаузов, причалов и казарм.

Когда она, не выдержав, вслух удивилась и его новому пристрастию, и странному выбору фона для фотографий, Василий уверенно возразил:

– Ты ничего не понимаешь: во-первых, это очень давнее пристрастие – я, знаешь ли, еще во Владивостоке брал уроки у настоящего профессионального фотографа. Что касается фона, ты только посмотри, как у этой японской казармы божественно ложится на твое лицо светотень!

И Анне оставалось только согласиться: она решительно ничего не понимала в светотени.

Тесть в очередной раз подивился новой причуде зятя, но после того как увидал себя на больших снимках и за прилавком своей лавки, и в амбаре над бочкой с семгой, и на причале с полутораметровым лососем в руках, признал, что фотография – дело стоящее. Опять же, зятю платить за снимки не надо, не то что этому живоглоту – фотографу с Николаевской, что дерет по два целковых за каждую фотографию размером не больше почтовой открытки. Он даже поразмышлял, не открыть ли зятю при кинотеатре еще и фотосалон, но Василий возразил, что у него это увлечение любительское, а за двумя зайцами погонишься – и одного не поймаешь.

И только Маремьяна Игнатьевна наотрез отказалась хоть разок предстать перед объективом, даже для семейного снимка. Даже когда Василий полушутя сказал ей, что самой первой фотографией была, как говорят, Туринская плащаница, на которой запечатлен нерукотворный образ Спаса, она только молча перекрестила воздух вокруг себя, как бы отгоняя нечистого.

Работал Василий в своей фотолаборатории чаще всего по ночам, когда весь дом затихал, и даже Дик, сторожевой пес, забывался чутким сном на своем обычном посту возле самых дверей. Анна, предупрежденная о том, что нельзя входить в комнату, освещенную красным фонарем, наверное, была бы очень удивлена тем, что проделывал ее муж, печатая снимки: из кадра начисто исчезали и она сама, и экзотические сахалинские домики, занесенные снегом, и блестящие фонарики на вывеске казино. Зато на углу казармы с божественной светотенью четко становился виден номер войсковой части; на фоне домиков обнаруживались две заиндевелые лошадки, тащившие от причала пушку; а крупный план высвечивал погон на плече офицера, входящего в казино.

Сами по себе эти детали, может быть, и не очень многого стоили, но дополненные сведениями, добытыми в случайных разговорах с бывшими товарищами по переводческой работе, служили наглядным подтверждением и состава, и передвижений оккупационных войск на острове.

Беспокойные ночи начались у пса Дика: не раз далеко за полночь ему приходилось отзываться глухим рычанием на скрип снега под дверями и негромкий стук в дверной косяк. Давно приученный не беспокоить зря хозяев громким лаем, пес неохотно соглашался с Василием, успокаивавшим его: «Дик, свои!» Мимо Дика пробирался с опаской человек в морской форме. От него пахло морозом, морскими водорослями, рыбой, а иногда и спиртом.

Эти встречи со связными – работниками Доброфлота, чьи пароходы курсировали между островом и материком по соглашению между японцами, а зимой отстаивались у сахалинских причалов, не всегда проходили благополучно. Было порой просто страшно вручать пакеты с секретными сведениями человеку, который еле ворочает языком. Как поручиться, что к нему не прицепятся бдительные японские жандармы? А стоит только его обыскать в полицейском участке…

Опять же, где гарантии, что, получив деньги «за рыск», уже подгулявший морячок пойдет через пролив на материк, а не завернет с ними тут же в ближайший трактир и окончательно не потеряет бдительность, а возможно, и доверенный ему пакет…

А если так и замерзнет пьяным на льду пролива, и найдут его вместе с пакетом, и быстро разберутся, откуда он шел?

Рассерженный Василий в очередном донесении Центру предупреждает, что не будет иметь никакого дела с нетрезвыми доброфлотовцами.

«А где их по нынешним временам найдешь, трезвых? – сокрушался, читая эти грозные предупреждения, товарищ Леонид. – Китайские и корейские спиртоносы-контрабандисты ходят через границу таежными тропами почти беспрепятственно. И хорошо, если только спирт несут… А народишко за годы дальневосточного безвластия вовсе избаловался». Однако соответствующее внушение связным приказал сделать, упирая прежде всего на их собственную безопасность.

Тревоги и неурядицы имеют странное обыкновение ходить, что называется, косяком, как рыбины в путину. Как-то раз Анна, убежав вечерком в родительский дом по каким-то хозяйственным делам, быстро вернулась назад и, не снимая заиндевелой шубейки, встревоженно предупредила:

– Ты уж, Вась, сообрази с ужином без меня. Неладно у нас: мама занемогла. Настене одной не управиться.

Василий быстро собрался и пошел провожать жену. В доме у тестя пахло аптечными лекарствами и какими-то таежными снадобьями. В углу горницы, где под ворохом одеял лежала Маремьяна Игнатьевна, перед иконами старинного письма теплилась лампадка.

Увидев зятя, Маремьяна Игнатьевна слабой рукой попыталась отодвинуть одеяла:

– Душно мне от них, давит. Дышать нечем.

Василий взял ее за руку, нашел пульс. Сердце билось лихорадочно, учащенно.

– Выйдите все, – тихо, но настойчиво попросила больная. – Мне с Васей поговорить надо.

Когда горница опустела, теща приподняла голову с подушки и сделала Василию знак наклониться поближе.

– Знаешь, Вась, а ведь он приходил ко мне… Ну, этот странник-то давешний. Да нет, ты не думай, я пока еще в своем уме. Во сне он мне привиделся. Стоит вон там, у притолоки, и смотрит своими глазищами. И этак, знаешь, рукою-то манит, манит: иди, дескать, за мной…

Больная перевела дыхание и снова сделала Василию знак наклониться.

– Мама, вы бы не волновались, вам вредно, – сказал он, всматриваясь в ее раскрасневшееся лицо.

Маремьяна Игнатьевна махнула рукой:

– Мне уже ничего не вредно. Я только боюсь языка лишиться, пока не скажу всего. Странник этот – он ведь за мной приходил, понимаешь? Уйду я скоро. А книга-то как же? Я его спросила во сне-то: мне ее с собой взять? А он молчит и только головой повел: нет, мол. Вот я и думаю… Анне книга после меня достанется. Анна… она слабее меня. Она земному привержена. Она не справится. Вот и выходит – тебе эту книгу хранить. Больше некому, Вася. По всему так выходит. Судьба это. А против судьбы не попрешь…

– С чем не справится Анна? – спросил Василий, ниже наклоняясь к ней, потому что тихий голос Маремьяны Игнатьевны начал как-то угасать.

– Книга эта… Борения вокруг нее идут какие-то… Не умею тебе рассказать, но я так чувствую. Не понимаю, добро или зло это. Просто сила… никакая она: ни злая, ни добрая… Анна с ней не справится.