Новое назначение - Евгений Васильевич Шалашов

— Есть, — кивнул Веревкин на мешок.

Там и на самом деле лежали какие-то тюбики, кисти, замотанные в старые газеты. Значит, художники не только самогонку с собой таскают. Это радует.

— Вот и твори! — приказал я художнику.

— А что творить-то?

А вот если этот пьяница скажет, что писать картины по заказу он не умеет, я его и на самом деле расстреляю. Эх, что-то я слишком часто стал думать о расстреле. Ну, художник, что б ему...

Мне вспомнилась Северная Двина, прорубь, в которую бросали трупы красноармейцев. У Якова Вебера есть картина «Под лед», где кулаки прокалывают заостренными кольями красноармейцев, бросая трупы в полынью. И как объяснить Веревкину содержание, чтобы он не написал плакат, слишком похожий на еще не созданную картину Вебера?

— Такая идея — война. Красные и белые. Зима, кругом снег. Белые убивают красных. Казнят. Понял?

— Понял. К завтрашнему дню готово будет. Вот только, — кивнул художник на окно, зашторенное броневой пластиной. — Света тут мало, а электричество ночью совсем тусклое.

— Тут уж я тебе ничем помочь не могу. Но для плаката тебе света хватит, а игры с тенями, цветом, оттенками, ты на потом оставь.

Комиссия по приемке, состоявшая из меня и комиссара Спешилова, вошла в купе художника. Чувствовалось, что он трудился всю ночь.

На картине была изображена сцена казни красноармейца. О том, что это именно красноармеец, указывала фуражка с красной пятиконечной звездой, с которой стекали капли крови, растекаясь по измученному лицу. Вокруг жертвы бесновалась толпа крестьян, вооруженная кольями и топорами, зашедшаяся в безмолвном крике. Фигуры людей были смазаны, краски лежали неровно, но от толпы исходила такая ненависть, что даже мне стало не по себе. И все бы ничего, но лицо полностью обнаженного красноармейца, обрамленное бородой и усами, настолько напоминало лик Христа, что можно принять за икону, если бы не фуражка.

— И что это? — строго спросил Спешилов.

— Это? — задумался Тимофей Веревкин, почесал всколоченную шевелюру, потом изрек: — Ну, пусть это будет называться «Смерть комиссара».

— А это? — кивнул я на другую картину.

На второй сцена почти полностью повторялась, только на сей раз, толпа казнила обнаженного человека с ликом Христа, но в фуражке с овальной кокардой царской армии.

— А это... н-ну, пусть будет — «Смерть офицера».

В опасении, что Виктор сейчас схватится за револьвер, я встал между комиссаром и художником. Но Спешилов за оружие не хватался, а снял с полки еще одну картину с изображением ангела, плачущего над могильными крестами.

— А это Россия? — догадался комиссар.

— Ага, она самая, плачет по сыновьям, — кивнул художник, забирая у Виктора картину и начиная устанавливать картины на полке. Утвердив в центре ангела, поставил слева комиссара, а справа офицера.

— Триптих, — изрек Веревкин, самодовольно оглядывая свое искусство. Вздохнул: — Только название не могу придумать.

— А чего думать? — хмыкнул я и предложил: — «Сыновья».

— Точно! — просиял художник, потом задумался: — Только, куда мне теперь с этими картинами?

— Вот уж точно, что не на выставку, — хмыкнул я.

— Белые увидят — к стенке тебя поставят, — сообщил Спешилов.

— А красные? — поинтересовался Тимофей, на меня поглядывая с надеждой , а на Спешилова со страхом. Видимо, Виктор с орденом Красного Знамени выглядел страшнее.

— А мы сейчас у начальника спросим, — хмыкнул Виктор. Кивнул мне: — Как вы считаете, товарищ Аксенов...

— Аксенов?! — обомлел Тимофей. — Начальник губчека?

— Тимоша, — ласково поинтересовался я. — А тебе Михаил Артемович не сказал, куда ты едешь?

— Сказал, что в Москву, что картины написать надо, вроде тех, что Толик зимой рисовал, вот и все, — пожал плечами художник. — А картины у Толика классные были, но и я могу не хуже. Может и говорил, куда и к кому, но у меня дело случилось — я принял малость, так и забыл.

Малость, как же. Судя по всему, художник неделю «керосинит». А товарищу Попову, что б ему... В общем, большое человеческое спасибо. Председатель губисполкома не смог нормального художника отыскать, твою мать!

— А что за картины? — заинтересовался комиссар.

— Потом расскажу, — пообещал я, не желая вдаваться в подробности. Да и не картины это были, а политическая карикатура.

— Так со мной-то что? А с картинами? — напомнил художник.

— Тимофей, ты когда пишешь — ты вначале думаешь, а потом делаешь? Или делаешь, а только потом думаешь? — поинтересовался я.

— Так, как пойдет, — хмыкнул Веревкин. — Если церковь расписывать — вначале думаю, а для души, то само-собой делается. А с этими даже и сам не понял — кисть макнул, а дальше не помню, руки делали.

Ясно. А ведь талантлив, зараза. Может, в иное время и гением бы прослыл.

— Пикассо ты наш, архангельский, — вздохнул я. — Такого и расстреливать жалко, а придется. Сам не расстреляю, другие пристрелят. По уму — и картины бы твои в топку кинуть, и тебя заодно.

— А зачем в топку-то кидать? Пользы для котла никакой, лучше