Радио Пустота - Алексей Егоров

А может, стоя на балконе, ты, ненароком увидел. Как там, в высоте, парят такие же люди, как и ты. Без крыльев, без особого колдовства и приспособлений. Они запросто парят там… в синеве, так манящей твое сердце. И когда ты спросишь их, от чего у них ЭТО выходит так просто и незатейливо? Они с легкостью поделятся с тобой своей тайной. Сила их полета, в простой человеческой любви. Ты поразишься!!! Неужели возможно испытывать такое чувство, которое позволит взмыть в небо, без крыльев? Но они только и сделают, что рассмеются и улетят. А ты останешься стоять один. Но с тех пор, видя их, разрезающих небосвод своим счастьем, ты будешь стремиться к небу еще больше. К своему небу. Только своему. И понимание это придет к тебе тут же. Именно то, что небо у каждого свое. И покой в нем у каждого свой. И легкость своя и новый день и ночь и полет. Им легко, но возможно они только играют в жизнь, или играют эту воздушность? Но возможно ли летать играючи, притворяясь? Обманывать время, обманывать силы всемирного тяготения, лететь, презирая законы природы… или все же сквозь любовь и посредством ее же, парить высоко. В своем небе. Своей ночью дыша, свою любовь, лелея в груди, свое, слыша сердце. И писать на его стенах, как на скрижалях…

….бывает, что от жизни очаровательно испытываешь разочарование. Словно капля, встревожившая нетронутую гладь воды, своим беспокойством. Резонанс этих очарований, еще долго скользит кругами по спящему моему разуму. Опасно натягивая материю души, завиваясь в складки и щекоча нервы. И не как редким цветком, а как полынью, поросшей даже в пыльной и сухой канаве. Так же и очаровываюсь тобой, моя Герда. И вкус от этого на губах, и боль от этого в утробе. Очаровываюсь глупостью, поразительному, всему, что в тебе, не находя объяснений – очаровываюсь, бессмысленными словами. Глазами твоими, не дарящими взгляда. Пустотой.

Ни те мы люди, что – бы судить о чем то. Красиво рассуждать или молча сочувствовать. Ведь самое главное это видеть чудо. И оно постоянно окружает нас. Везде. И даже теперь в этой пустоте. Мне вдруг стало удивительно спокойно. Я как то мог представить себе мир без себя. Но вот представить себя без мира?! Но где он мой мир?

Вот он, на кончиках моих пальцев. И я ощущаю его. Влагу протекающих вод по иссохшему руслу рек. Сухость пустынь и зазубренность гор. Я слышу его. Гул птичьих стай, рев водопадов и тишину арктического безмолвия. Я вижу его. Зелень сумрачной тайги, пашни и низины, омуты болот и песок пустынь. Я вкушаю его. Его песок скрипит у мня на зубах. Песок ли это времени? Пыльца ли это с ангельских крыльев? Кто скажет? Кто осудит?

Вдох, и мир просыпается в надежде жить. И в надежде этой таиться великая тайна и простота. Тайна в том, что все устроено сложно и неповторимо. Простота в том, что все устроено просто и открыто. И все, все чудесно.

Выдох, и ночь поглощает мой мир. И только для того что – бы пришел новый день. Дарящий новое чудо.

Я убил любовь. Я убил мой мир. Прав был Сидоркин, все мы правы. В большей или меньшей степени. Все мы в свете люстры, делаем что хотим. Верим в то, что видим. А видим только то, что хотим. И, что хотим то и делаем. И найдется ли среди нас тот, кто просыпаясь с благодарностью кланялся тому чуду что окружает его? Во всем многообразии мира, в холоде, жаре, в сырости да плевать где, все пытаются понять меня. Попытайтесь понять почему вы есть? Для чего вы есть? Для того же и я. И мне очень жаль что вы не понимаете меня. Вот небо, и для вас и для меня оно одно. И миллионы лет пройдет и оно таким же и будет. С летающими по нему кошками и людьми. И вы. И я. И мир.

В этот момент я и увидел ее. Она сидела на моей лавочке и ворошила опавшие листья. Я подсел к ней аккуратно и улыбнулся.

– Привет, – сказал я.

– Тебя не было, целую вечность, – ответила она.

– Я здесь, я с тобой.

– Мир ты уничтожил, но и рая не построил, – тихонько сказала Герда.

– В таком мире рай не нужен, – ответил я, – он и создавался как рай, это мы его упокоили. Опустили ниже плинтуса.

– Мы? – она повернулась ко мне. Она все так же была прекрасна. Правда цвет ее глаз изменился. Теперь стал преобладать изумрудный оттенок, скорее малахитовый. Я, как когда то мама маленького Кришны, заглянувшая в его рот и узревшая там все миры и вселенные, посмотрел в эту зелень. И меня снова понесло. Я увидел мой город. Увидел тот самый трамвай, и понял что это мой последний день в жизни. И я стоял на этом перроне и я знал чем все закончится. Но я стоял. Мне было все равно. Маленький мальчик, который все и про всех знает. Какое же это счастье, какое же это горе.

– Ты опять убиваешь меня, – сказал я.

– Прости, – она, провела своими пальцами по моим губам и улыбнулась, – прости меня пожалуйста. За этот ад, за то что была против тебя. За то что не поняла самого главного, хотя и догадывалась. И опять я обманываю самою себя. Конечно я знала. Еще тогда, на корабле, когда мы танцевали танго.

– Может начнем все с начала?

– Ты думаешь у нас получится?

– Если я скажу это, то обязательно получится, – уверил я.

– Скажи.

– Я тебя люб..

– Постой, – она прикрыла мои уста своей ладонью, – а ты не боишься что все получиться снова…

– Как?

– По дурацки, что ли, – попыталась объяснить Герда, – все эти люди, с их проблемами высосанными из пальцами. Все эти войны, слезы, болезни, кладбища. Мусор, грязь, дождь…

– Дождь, а что плохого в дожде? Просто я хотел написать роман, а он оказался повестью. И человек, в любом его исполнении, всего то …человек. Вот он смотри, спит и нет у него не стыда не совести.

Герда посмотрела в ту сторону, куда я показывал, и увидела спящего мужчину. Он спал безмятежным сном и казалось даже улыбался. Я подошел к изголовью кровати и спросил:

– Хочешь знать, что же все – таки происходит в твоей жизни?

Ему, как мне показалось, стало ужасно интересно, и он утвердительно махнул головой.

– Тогда отгадай загадку, – строго сказал я.

Он был полон внимания.

– Что такое кофе в дорогу? – весело спросил я.

– Ну, – ответил он, – это же просто. Налил себе кофе, выпил и пошел.

– Считаешь, если бы это было так просто, стал бы я загадывать тебе её? Думай, в ответе кроется все то, что так необъяснимо мучает тебя. Попросту говоря, ответив на этот вопрос, ты поймешь весь смысл жизни, ну пускай не в глобальном исполнении, но что касаемо именно твоей, так все и поймешь. Поймешь что без любви нет ни тебя, не мира, ни чуда. Но он уже перевернулся на другой бок и не стал меня слушать.

– И после этого всего, ты все равно готов начать все с начала? – Спросила Герда.

Я посмотрел в ее волшебные глаза и улыбнулся:

– Я люблю тебя, – тихо сказал я, – и мир вокруг начал провялятся. Как легкая изморозь на стекле, как иней, как дымка. Постепенно он возвращался. Мой мир. Наш мир. Твой… мир.

Я выключил микрофон и привычным движением нажал кнопку электрического чайника и снял наушники. Хороший получился эфир. Но, думаю что это вряд ли кто – то оценит. Город спал.

– А теперь для вас поет Ролинг Стоун. – Весело проговорил я в пустоту утреннего окна и проверил порядок проигрываемых треков. Работать еще придется минут двадцать, двадцать пять. А потом. Потом я выпью кофе, выйду на улицу и пойду домой…. пешком.

Вместо послесловия.

Я верю…

Маленький мальчик взял белый лист бумаги и карандаш. Попробовал сделать набросок и ему это очевидно понравилось. Забавно выходило. Он изобразил луг и пасущуюся на нем корову. Набросал тихую речку и неумело очертил в правом углу рисунка улыбающееся солнце. Дерево и цветы. Радугу.

Затем он взялся за краски. Небо он окрасил в голубой, луг пролился зеленью, а на боках коровы появились оранжевые и красные пятна, река потемнела от синего, а солнце за золотило в своем правом углу. И вдруг, ни с того ни с сяго он одним движением кисти разделил луг витой дорогой. Дорога уходила куда то в гору. Рисунок был готов.

Но вот беда, сквозь нежную акварель все же проглядывался карандашный набросок. Его линии резали всю прелесть рисунка как нож резал податливое масло. И, некоторые пересечения карандашных линий чем то напоминали людские фигуры. Словно тени они сумрачно проглядывались сквозь акварель.

Мальчик взялся за дело с еще большим усердием. Он попытался стереть карандашные линии, но вместе с ними и блекли краски. Переставало улыбаться солнце, в голубом небе появлялись проплешины а корова стала серой. И только дорога осталась прежней.

Нарисованное и нравилось мальчику и не нравилось одновременно. Мир, нарисованный им стал обыденным, а так задумывался как сказочный, как волшебный. И тогда он взял серебряную пыльцу. Ту, что хранил его отец, а до него хранил его дед, и прадед хранил. Она осталась после того как к ним в огород упала серебряная звезда. Прадед аккуратно собрал пыльцу и сложил в деревянную коробочку. И сказал своей испуганной жене: