На суше и на море - Збигнев Крушиньский

Занятый реконструкцией наивных аргументов моего оппонента (по сути, самоубийственных, убивающих также понятие читателя, для которого не было уже места, потому что любое чтение — это перевод и цитата, так же как и каждый перевод — лучшее из возможных — чтение), я не заметил, как прошел уже приличное расстояние по городу. Я ничего не видел, шел, как конь в шахте, хотел вернуться, как мы это делаем с книгой, которую бессознательно листаем, вроде как читая, пока вдруг не очнемся и не сообразим, что мыслями мы совершенно где-то в другом месте и что сюжет разворачивается где-то там вдалеке без нашего участия. Тогда мы быстро листаем страницы обратно, и хорошо, если нам удастся снова выйти на ту развилку, где мы сбились с пути.

Я хотел вернуться и еще раз шаг за шагом пройти путь от гостиницы. Подробно рассмотреть то, что, смазанное и нечеткое, едва мелькнуло. Одна поперечная улица, потом еще одна, я пытался воссоздать образ. Пятно пока закрытого цветочного магазина с чем-то синим посредине, что равным образом прекрасно могло быть и васильком, и астрой, и ленточкой, завязанной на чем-то неизвестном. Лицо женщины, стоявшей напротив, на переходе у светофора и поправлявшей волосы, а толку-то, я все равно не видел ни ее губ, абсолютно невыразительных, ни цвета глаз, безразлично, за очками они или за контактными линзами, ни тем более морщин, этих самых интересных штрихов, без которых не может быть разговора о чертах лица, в данном случае практически прозрачного, белого, как у манекена в модном магазине, с едва, двумя точками, намеченным носом, со щеками, потерявшими веснушки и контур, с макияжем, который ничего не подчеркивал, ибо все затушевывал. Мне хотелось вспомнить других прохожих, и я чувствовал себя бессильным, вроде хиромантки, вынужденной сказать что-нибудь по натянутой на бубен коже.

А ведь я знаю, что переходил через улицы, пульсирующие жизнью. Где-то бежали в школу дети, и в ранцах гремели карандаши, инструменты знания. Где-то в маленькой палатке скворчал жир под мясом, которое продавец в помятом халате поворачивал быстрым движением, а потом тряс бутылкой с кетчупом и напоминал кого-то другого, энергично дергающего за веревки. Колокола звонили в каком-то из костелов, а я мало того что не знал в каком, я вообще не слышал, что звонят. Потревоженные на колокольне голуби, шумно шелестя крыльями, срывались в полет, кроме одного, оглохшего, он лишь клонил головку, не в силах надивиться. Нежно обнимались женихи с невестами, металлическую пуговицу на манжете его куртки тихо обвивали ее волосы, через мгновение резкое движение предостережет: развод не бывает без боли. Кто-то опаздывал, кто-то ждал, кто-то на костылях ковылял по ступеням и ругался на чем свет стоит. Ну и на чем же он стоял? Я не чувствовал его под собою, я ничего не видел.

Что произошло с завтраком, хлебом своим как бы причащавшим к общему делу? Хватило нескольких бессодержательных концепций, чтобы меня от него отлучить. Прервались узы общения — мой оппонент взял верх. Как можно заниматься переводом, если ты не понимаешь оригинала? Если ты не убежден. Куда девалось чувство сытости? Куда может деваться совершенство? Меня охватило ощущение опасности, беспокойство. Я был голоден, так ничего и не поев на завтрак. С каждым шагом во мне росло ощущение пустоты, как будто что-то потерял, как будто от меня что-то оторвалось. Я даже захромал — костыля мне только не хватало. «Если бы не то обстоятельство, что я нахожусь в совершенно другом районе, неподалеку от университета, — сказал я себе, — то подумал бы, что иду по улице Жвирки». С односторонним движением, тупиковой Жвирки, осиротевшей Жвирки, Жвирки без Вигуры.

Я прибавил шагу, сосредоточился и начал всматриваться так пристально, с таким напряженным вниманием, будто объект моих наблюдений лежит на стекле под микроскопом. Я находился на боковых улицах за границами того, что считается центром. Исчезли магазины, и цветочные и всякие другие, газетные киоски и палатки с жареным мясом, голуби и те реже опускались сюда, даже им нечего было здесь делать. Я шел вдоль старых домов, покрытых заплатками штукатурки. Рядом с дверями, некогда богато украшенными резьбой с растительными мотивами, запертыми, но чаще забитыми фанерой, плоской, без орнаментов, если не считать следов от пинков, виднелись домофоны, ряды металлических кнопок, спрятанные под пластиковым козырьком, чтобы дождь не вызвал жильцов из дома в такую погоду, когда и собаку не выгонишь. (Собаки тем временем обосновались на месте, оставшемся после газона и обозначенном растоптанной табличкой, осторожно обнюхивали друг друга, крутились, одна явно стремилась к совокуплению, вызывавшему в другой отвращение, вот почему она скалилась и рычала.)

Где я находился? По идее, должен был дойти до парка. Взглянул на часы, вижу — стоят. На мгновение и я остановился, приложил ухо к циферблату. Не тикало. Постучал пальцем, секундная стрелка двинулась, но через пять секунд снова остановилась. На улице не было никого, у кого можно было бы спросить который час. Я подбежал к первой подворотне. Сначала я зачем-то стал искать фамилию, как будто, во-первых, знал часовщика, во-вторых, знал, что он именно здесь живет, в-третьих, что в рабочее время находится дома. Не иначе должно было иметь место исключительное стечение обстоятельств. В конце концов я нажал кнопку возле фамилии Кобздей (привожу ее здесь в несколько измененном звучании). «Извините, — сказал я, — за беспокойство, не подскажете, который час». — «Я те бля дам час», — рявкнул разбитый домофон. А стало быть, не только я, неожиданно лишенный меры, недобрым словом поминал время. Когда я отходил, что-то плеснуло на тротуар, обрызгав мне брюки, не страшно, всего-то на одной штанине несколько капель, высохнет, не останется следа.

Из-за угла вышла девчушка и, подпрыгивая, направилась прямо ко мне. На момент я испугался, что она приняла меня за кого-то другого, соседа или дядю, которого давно не видела, что бросится ко мне в объятья, прижмется и будет ждать ласки, на которую я не был горазд. Я предусмотрительно отошел в сторонку и, когда она приблизилась на полтора метра, спросил громко, но тактично:

— Не знаешь, детка, который может быть час?

— Точно не знаю, но, наверное, около десяти, — сказала она и побежала дальше, подпрыгивая теперь так, чтобы не наступать на стыки тротуара, у которого их было больше, чем планировалось изначально, потому что плиты во многих местах потрескались и раскрошились.

Наверное, около, десяти — три слова застучали у меня в голове. Спокойно! Даже если добавить четверть часа — я предпочитал иметь запас — оставалось полчаса до начала заседания и целый час до моего выступления, рассчитанного на двадцать минут (я не собирался вопреки существующим правилам растягивать его за выделенный мне лимит, когда все зевают и мечтают о кофе и сигаретах, и можно было бы сказать что-нибудь, поиздеваться, пройтись в чей-нибудь адрес, умножить исключающие друг друга примеры, взывающие к отмщению, а зал и так поддакнет, молча, ибо все мечтают только о кофе и писсуаре, и лежащих в нем намокших бычках, выкуренных каким-то другим счастливцем курильщиком). К этому следует добавить так называемую «академическую четверть часа», ничего не начнется до одиннадцати, не поэтому ли начало объявлено на без пятнадцати одиннадцать, чтобы потом демонстративно начать с пресловутой пунктуальностью? По-хорошему, я мог бы еще вернуться в гостиницу и принять душ — я чувствовал, что начинаю противно потеть, а дезодорант — смешиваться с одеколоном, к сожалению, другой марки, а если прибавить ходу (и я ощущал это все острее), то не хватит обоих вместе.

Я мог бы взять такси, попросить его подождать у гостиницы, а потом подъехать к Факультету с парадного входа, а не как я планировал с заднего, со стороны откоса. Я поогляделся по сторонам, ни намека на реальный транспорт. Автомашины стояли припаркованные в 3/4 на тротуаре, некоторые очень давно, о чем свидетельствовал слой пыли и экскрементов, значительно превышающий толщину кузовной жести. (Голуби постарались, значит, и сюда они добрались!) Некоторые стояли под чехлами, так что не узнаешь ни года выпуска, ни марки, разве что по колесам, если видны и с фирменным колпаком, хоть может случиться и такое, что и колпак будет неродной, ложный, специально поставленный для отвода глаз.

Сейчас я шел быстрым ровным шагом, будучи уверен, что вот-вот окажусь в парке, еще одну, самое большее две улицы пересечь. В городе, разделенном на кварталы с правильными углами, невозможно потеряться, даже если нет пронумерованных улиц и проспектов, создающих с ними алгоритм, а табличка с названием, которое я уже долгое время высматривал, или такая, что ее вообще нельзя прочесть — потому что краска слезла и на имя патрона улицы указывает только окончание родительного падежа, не исключено, что ошибочное, оказывающееся после детального анализа суффиксом — или вообще нет таблички и угол дома отмечен двумя продолговатыми заплатками, — чуть более темные следы, оставшиеся на месте снятых синих металлических табличек на серой отслаивающейся штукатурке, поджидают друг друга из-за угла с обеих его сторон на одинаковой высоте и охраняют свои владения, как сфинксы. Названия не столь важны, имена собственные, непереводимые и с трудом поддающиеся изменению по падежам — в просвете улицы я уже видел безлистные кроны, расходящиеся во всех направлениях, как на рисунке в блокноте, лежащем у телефона. В соответствии с планом я приближался к парку.