Парамон и Аполлинария - Дина Калиновская

Свет моего пути! Звездочка моего путешествия! Верь мне! Я буду богатым! Я должен стать таким богатым, чтобы ты узнала, какой жизни достойна. Только ты верь мне всегда. И всегда помни, что ты моя жизнь, мое все, что мое сердце осталось у тебя, вся моя душа осталась в твоем кулачке, и ни одного дня я не живу без тысячи мыслей о тебе, миллион раз в день повторяю твое имя, без тебя я мертвый человек. И наступит день, когда я смогу в твою косу вплести целую нитку изумрудов, ты мне снилась с косой на груди, и в ней была длинная нитка изумрудов — это я тебе подарил, вот как ты мне снишься!

Работа моя прежняя, мой хозяин сдержал слово, и я ему чрезвычайно признателен, хотя понимаю, что другого такого секретаря он ни за те же деньги, ни за гораздо большие получить не сможет с моим знанием восточных языков. Сейчас здесь наплыв русской эмиграции, У них ужасное положение. Кому в России пришло бы в голову изучать турецкий язык! Я же за эти годы знаю его вполне свободно. Видишь, какой я предусмотрительный? И персидский бывает нужен, и довольно часто. А французский даже очень часто. Так что, в сущности, мне нет цены. Как ты считаешь? Но все же это временная жизнь, скоро я распрощаюсь с моим благодетелем, чувствует мое сердце ветер дальней дороги, в конце которой цветет моя большая удача. Ты только должна знать каждый день: я тебя люблю. Когда мне грустно или сомнения отравляют душу, я тебя люблю. И ночью, когда лежу бессонным, то страшно тебя люблю. И утром, только просыпаюсь, и когда шагаю по делам, думаю о тебе.

Как сейчас, в этих ужасных условиях, работает почта? Когда ты получишь мое письмо? Получишь ли ты его вообще? Моя Манечка, моя единственная!.. Не забудь! Люблю!

«Афины, август. 12-е число, 1920 год.

Мой свет! Моя жизнь! Мое дыхание! Я получил твое письмо! Тысячу раз благодарю тебя за него! Прочитал и поцеловал! Бедные мои товарищи не могут догадаться, почему я сияю и стал красивее. Я им говорю — мне принадлежит мир! Они спрашивают, — может быть, наследство?

Люблю тебя. Люблю тебя много, целая гора любви в моей груди.

Одну неделю я буду делать дорогу, но скоро это дело кончится, хоть другой работы пока нет, но в такую жару под открытым небом просто невозможно. Местное бюро путешествий обещало взять меня на работу переводчиком, а в последний день взяли другого. Почему я уехал без русских книг?! Я, кажется, стал забывать русские слова. Однако хорошо, что у меня есть персидский язык. Я думаю, это может иметь большое значение в скором будущем, на всю первую половину века. Внимание мира будет направлено на Персию, я так считаю. Греческий язык, кстати, совсем не очень трудный.

Целую тебя крепко и много раз. Хочется тебя увидеть, как слепому солнце!»

«7 апреля, 1924 года. Лиссабон.

Дорогая моя Манечка! Это я, Гриша. Ты меня еще помнишь? Уже много дней мне хочется написать тебе письмо — и даже не знаю почему, но только сегодня это делаю. За последние месяцы у меня было столько неприятностей, что считаю за лучшее об этом не говорить. Но главная причина моего молчания в том, что наконец я понял, что мы с тобой, по всей вероятности, больше не увидимся. На что я надеялся? Бесконечно думаю о тебе, но — на что надеяться? Ты мое дыхание. Я потерял надежду увидеть тебя, и дышать нечем без моей Маруси. Воспоминания — больше ничего у меня нет. Что будет у меня завтра хорошего, кроме ничего? Я все еще нищий. О, какой страшный сон был сегодня! Как будто я катаюсь один по озеру в лодке, темно-темно, даже луны нет совсем, и вдруг издали прямо на меня движется военный корабль с пушками, броненосец. А на палубе была ты в форме офицера! Я стал махать тебе рукой, кричать во все горло, корабль проплыл мимо, ты заметила меня, но смотрела стеклянными глазами, ничего не ответила на мои душераздирающие крики, и корабль ушел в темноту. Я проснулся, было два часа ночи, и я все думал о тебе, — о тех незабываемых днях нашей осени. Что значил этот сон? Наверное, ты вышла замуж… Прости безобразный почерк и немного короткое письмо, рука дрожит, мы сегодня ужасно устали. Целую тебя и очень люблю, даже больше, чем прежде. В Греции я тебя любил больше, чем в Турции, а в Португалии люблю больше, чем любил в Греции, сегодня больше, чем вчера, каждый день больше, чем накануне. Очень обещаю тебе скоро написать длинно и обо всем из Америки. Еще один маленький поцелуй. Пока!

А в Москве на балконе будут гореть в закатном свете Серафимины пышные герани, а за геранями будет громоздиться и греметь столица, громадный город.

— Зажухала мою чашку, секиздявка! — скажет Мурзинька еще и такое словообразование, очевидное производное от «сексткозявка», несомненно, означающее ушестеренную козявочность.

— Сильва, ты меня не любишь!.. — споет Серафима и заплачет от нежности к младшенькому брату, такому уже взрослому.

БАЛЛАДА О БЕЗРАССУДСТВЕ

Монопьеса

Музыка Владимира Высоцкого

Москва, 1966–1988 гг.

Заказ Центрального телевидения СССР на драматургическое произведение «Баллада о моем друге» (условно), договор № 1486/133 от 25 декабря 1969 года.

В эфир пьеса не вышла.

Примечание: Автор просит гонорар от всех возможных публикаций отныне и навсегда переводить на счет Фонда культуры СССР для реставрации и сохранения церкви Александра Невского в Абастумани и фресок в ней Михаила Нестерова.

От автора

Солдат

Оркестр, соло скрипки, соло гитары.

Звучит оркестровая увертюра.

От автора. Киносценарий об одиноком солдате так и получился — с одним действующим лицом. Я привезла его в Москву, поселилась у подруги, и мы долго не размышляли, кого же сразить наповал, — она в свое время училась вместе с Высоцким. Он пришел, сценарий забрал, назавтра позвонил, чтобы сообщить, что — не сразили, увы. Он так и сказал: «Девки, да нет, что вы?! Это несерьезно».

Что же мы? Мы ему не поверили. И были правы. Он позвонил через неделю из другого города с киностудии и объявил прямо противоположное. Он не только хвалил сценарий и хотел играть моего солдатика — во что бы то ни стало, но уже и присочинил к нему песню про собаку, там были слова: «…Вим… незаменим… необходим…», вероятно, текст хранится в его архиве, музыка не сохранилась, осталась в его памяти.

Музыка умолкает.

Однако ничего не вышло. На киностудии вроде все заладилось, но в Киеве зарубили, не знаю тонкостей — ну, как обычно.

Бедный мой одинокий солдатик полежал-полежал да и отправился на телевидение. Я пришла, что называется, с улицы, в редакциях говорят — самотеком, то есть без поддержки, без рекомендательных звонков. На Высоцкого ссылаться тогда было — себе навредить. И вот что случилось. Замечательный редактор, замечательный режиссер, мы немедленно подружились, так сказать — в одно касание, работа началась. На главную единственную роль пригласили известного артиста Геннадия Сейфуллина по настойчивому решению режиссера.

Сначала все шло хорошо — сценарий был утвержден и внизу и наверху, и у штатских и у военных, более того, спектакль был отрепетирован, оформлен и отснят (пленка не сохранилась), я плакала от счастья, мы обнимались, даже устроили вечеринку. Однако в эфир спектакль выпущен не был, не знаю тонкостей — ну, как обычно.

И вот однажды я снова вытащила из шкафа пожелтевшую в отвергнутости рукопись, перечитала, и она не показалась мне устаревшей. Даже наоборот. Я мысленно спросила Высоцкого, не согласился ли бы он принять участие в радиоспектакле в качестве композитора.

Звучит переложенная для гитары песня: «Почему все не так? Вроде все, как всегда: / То же небо, опять голубое…»

Я позвонила артисту Геннадию Сейфуллину:

— Гена, вы помните? Вы бы не согласились?..

Гитара продолжает звучать.

Солдат. Сейчас ночь, пишу при луне, она сегодня круглая. Светать начнет около пяти, хоть и октябрь, светает рано. Дом, в котором мы обжились, старинный. Его и перед войной давно не ремонтировали, а бомбежки и обстрелы тоже сделали свое: ступени искрошились, в нашу башню ходить по ним — рисковое дело. Железная крыша на куполе истлела, в дождь — ничего хорошего, зато небо просматривается отлично. А это плюс серьезный. Стены — да. Непонятно лично мне, зачем для видовой башни с расписными потолками и цветными стеклами в окнах такие толстенные стены, купец, наверно, строил, у них все с перебором. Без шуток скажу тебе, Фролов, мы тут — как в крепости. Дом горел, в нем, кроме нас, никого. От пожара стены зачернели, я с мылом отмыл немного, захотелось посмотреть роспись — оказался амурчик с голым пупком.

Нет, Фролов, сам понимаешь, пост ПВО требует других украшений. Тут у нас, во-первых, таблица силуэтов вражеских самолетов, тут у нас плакат с карикатурой на Гитлера, Геббельса и всю их компанию. На закопченной стене нацарапал я дога, отличная псина. Собака нужна. Что еще. Цветных стекол осталось мало, впрочем, все равно окна мы заложили мешками с песком, не доверху, до ствола нашего зенитного пулемета. Он у нас любит класть шею на мешок — то спит, то так смотрит на улицу. Штучка. С характером. В общем, здесь хорошо. Главное высоко! Выглянешь в амбразуру — весь город внизу маленький, чувствуешь себя Гулливером… Эхо. У нас тут есть эхо. Голосистое. (Поет) Нам ли стоять на месте!.. (Эхо: …месте!..месте!)