Дуэль - Эльмира Нетесова

Леший глаза округлил. Бабы его мыли? Ну уж это слишком!

— Тут, кроме вас, возникает кто?

— Никого, голубчик, нету. Тайга здесь глухоманная, крутая! Потому и заблукался ты в ней, как козленок. И не мудро… Не первый и не последний.

Леший попытался встать, оглядеться. Ивановна, заметив это, помогла ему.

— Сядь, милок. Не то и вовсе отощаешь, — проворно накрыла на стол. И, не спрашивая согласия, легко, как пушинку, перенесла пахана к столу, усадила на лавку, укутала заботливо. На ноги надела теплые валенки.

Леший ошарашенно молчал. Не верилось, что выходили, отмыли, отстирали, кормят и… на халяву…

— Лопай, милок. Тебе нынче силенки возвернуть надо. Трескай, — подвинула миску борща, пахнувшего так знакомо и забыто.

— Как звать тебя, голубчик ты наш? Ить словно родной нам стал, сколько души вложили, чтоб твоя — В теле удержалась.

— Алешка я. Алексей, — вырвалось сквозь тугой комок, застрявший в горле.

— Господь тебе в помощь. Светлое имя. Как и у моего старика. Он давно уже помер, царствие ему небесное, — перекрестилась баба. И подала гостю ложку, хлеб, сметану.

— Мне б подальше от глаз. Я большие деньги выиграл. По облигации. И за мной следят теперь, соображаешь? Отнять хотят, — поняв, что заглянула баба в сумку, соврал Леший.

— Тут тебя не сыщет никто. Сюда нос не суют, — успокаивала Ивановна.

— Я в тайгу от них смотался, чтоб не убили…

— Знакомо дело. Кому помирать охота? Но тут, милок, деньги тебе не годятся. Сунь их на лежанку, чтоб не сопрели, и набирай силенок, не то вон какой тщедушный да хворый, — подвинула тарелку жареных грибов, пельмени, кружку парного молока.

— Старуха имеется у тебя? — спросила баба.

— Нет, — мотнул головой.

— Померла? А внучат много?

— Пока нет их. Но будут, — улыбнулся загадочно.

— Ты ешь! Заставь, приневоль себя. В еде — сила! — настаивала Ивановна.

Вечером она снова парила Лешего, поворачивала с боку на бок, как игрушечного. Потом, укутав в тулуп, принесла в избу.

— Ты что ж это? Уже и за мужика не держишь, ровно я — тряпка какая! — беззлобно ругался Леший, впервые млея, пусть от чужого, но домашнего тепла.

Ивановна, присев у стола перед керосинкой, вязала носки Лешему. Без просьб, без платы.

Настенька, заменив мать, заставляла пить чай с малиновым вареньем, с пирогами…

Леший немел от изумления.

«Узнай они, кто — я, в легашку побежали бы», — подумалось невольное.

— Ты, Алексей, к своим, небось, торопишься. Вот мой старик тоже хворать не любил. Беспокойный был человек, заботливый…

— Кем он был? — спросил Леший.

— Пасечником. Вот такой же махонький, верткий, как и ты. Даже лицом схожие. Имечко опять же одно. И руки он имел — чисто золотые. Все умел. Сам, ровно пчела, весь век трудился. А ссылки — не миновал. За то, что на войну не пошел. Отказался. Да и то верно. Раскулачили его родителей. Все нажитое отняли. А когда немец пришел, мой дед и сказал, что давно пора этих коммунистов, как трутней, перебить. За то, что они хозяев у земли отняли. Сказал у соседа. А власти прослышали. И пока немец к нам не нагрянул, в ссылку отправили, чтоб не помогали ворогу, помня старые счеты. В самую что ни на есть Сибирь загнали. Оттуда — на Сахалин увезли. Меня — в лесничихи определили, деда в Ногликах держали. Он оттуда сбежал. В землянке прятался, неподалеку. Но, грех сказать, за все годы никто его не искал, не спрашивал. Забыли, видать. И нас не дергали. Но и нынче за ссыльных считаемся. Видать, уж до смерти. Но тайге все одинаковы…

— Ты о чем молотишь, Ивановна? Южный Сахалин, то дурак секет, нашим аж после войны стал? И сослать вас могли лишь на северный Сахалин. Что-то ты не то несешь! — засомневался Леший.

— Я не путаю. А где же мы живем? Иль ты с луны свалился? Да тут же до Луполово пятьдесят верст, самый что ни на есть — север. Чуть выше и мыс Кайган. Эко далеко ты ходил, голубчик, — сокрушенно вздохнула баба, пожалев человека. И продолжила: — Потому мово Алешу не искали, что куда ни беги — едино северный Сахалин. Дальше семьи — не уйдет. Вот и не забрали его отсель.

— Луполово. — Леший похолодел. Выходит, сбился. Погони и болезнь вернули его обратно. И вместо Корсакова, материка, кентов своими ногами вернулся обратно, в ловушку, поближе к Охе. «Сколько же я шел? Ехал на лесовозе, потом от деляны Мустанга бежал несколько дней. А сколько? Легче счесть, сколько раз мог попасть в руки милиции. День казался ночью, спать было некогда и опасно. Шел к морю. А пришел в тайгу. Вернулся на свой след, в его начало. Значит, теперь уже хана, крышка. Не вернуться к кентам, не увидеть воли. Не слинять от судьбы. Такое бывает один раз и последний в жизни».

Леший сник. Зачем вернулся? Судьба посмеялась. Так надо. Коль в беспамятстве воротила — недаром. И вспомнилось…

— Конечно. Надо вытаскивать из тюряги кентов, Бурьяна! Они должны выйти на волю. А сам, как повезет…

Леший вздыхает тяжело, слышал, когда фартовый сбился с пути, с удачей разошлись его тропинки.

И смерть за плечами стоит. Как самый надежный стремач и кент…

«И почему не мне, а другому обломилась подарком судьбы эта баба? Почему не раньше, а теперь? Когда от жизни — одни медяки на сдачу остались. За что теперь? Зачем смущает душу мою? Почему так не хочется линять от нее? Ведь не своя… А тянет, ровно к родной. Остаться бы… Но кем я стану сам себе?

Любовником? Любить уж нечем. Кормильцем? Что смыслю в том? Фартовым? Кого трясти тут? Медведя иль рысь? Кому я нужен нынче? Вместо домового в избе никто держать не станет. А Лешего «малины» — сживет таежный лешак. У всякого своя судьба. И от нее не отвертишься, не уйдешь», — думает пахан.

— Вертаться вздумал? А к кому? — словно мысли прочла Ивановна и продолжила: — На что маета тебе? Живи с нами. Памятью старика. Вместе, оно все легше. И старость не гнет и сердце не ломит. Оставайся, Алексей, заместо хозяина. Мы приросли к тебе, как к своему. Глядишь, и ты со временем обыкнешься, признаешь нас, — просила лесничиха.

Леший не знал, куда девать себя. Не он, его просят остаться навсегда.

— Подумай, голубчик наш. В дому без мужика — не можно. Не подмогой, мы сами управляемся. Стань для души теплом. На что тебе одиночество? Ить даже звери семьями живут, нешто люди глупее их поделались?

— Не думал я о том, Ивановна. Такое враз не делают.

— А я — не тороплю. Выхаживайся. Приглядись, авось, и прикипишь к нам, — улыбалась доверчиво, светло.

— К сыну мне надо. Навестить хочу. Помочь на ноги встать. Чтоб свет увидел. А там… Может, и ворочусь. Старость доживать. Если не откажешь.

— А надолго ль к сыну? — глянула Ивановна с надеждой.

— Как получится. Но чем скорей к нему доберусь, тем шустрее вернусь. Может, месяц, а пофартит, за неделю управлюсь. И тогда — к тебе. Но насовсем, — решил что-то важное для себя. И наутро, одевшись в выстиранную, отглаженную одежду, подошел к Ивановне.

— Возьми вот деньги. За хлопоты твои, за работу, — подал запечатанную пачку полусотенных.

— За что забижаешь, Алексей? Разве худое в нас приметил? Иль нищие мы совсем? Не надо нам твоей подмоги. Коль сердца тут не оставляешь, живи памятью. А деньги — сыну отдай. Нам они без нужды, — отказалась Ивановна. И, оглядев Лешего, собравшегося в путь, руками всплеснула: — Кто ж зимой по тайге в такой одеже ходит? Ну-ка, ожди чуть, — и вскоре принесла теплую шапку, валенки и тулупчик покойного мужа. Велела надеть. А сама принялась набивать рюкзак продуктами. Хлеб и сало. Рыба и грибы. Вяленое мясо, копченую колбасу — ничего не забыла. Даже пару запасных рубашек положила. И носки, какие успела связать.

— Счастливого пути тебе, Алексей! Вертайся, коль сердце твое к нам потянет. Мы ждать тебя станем, — говорила Ивановна, проводив Лешего на дорогу, ведущую из тайги к людям.

Он пошел, не оглядываясь. С рюкзаком за плечами, со старой сумкой в руках. А она смотрела ему вслед, смахивая со щек стылые слезы. Чувствовала сердцем — не придет, не воротится никогда…

…В Оху Леший приехал вечером. Одетый, как лесник, он остался неузнанным. И все же на Сезонке его разглядела городская шпана. И рассказала пахану обо всех новостях.

— Линяй, пахан, скоро суд! Фортуне так кайфово! Смывайся! Пока не замели…

Но Леший три ночи не отходил от прокуратуры и увидел, как тюремная машина привезла на последнюю очную ставку кентов его «малины». Они сидели в освещенном кабинете второго этажа. Большом и белом, перед Кравцовой. Ближе всех к окну сидел Бурьян.

Леший смотрел на него с противоположного тротуара. Сердце заныло от боли… Может, и не удастся больше увидеться, увезут сына на дальняк. В ходку — на север. Выйдет ли он из нее на волю? А если нет? Как вспомнит он Лешего? Или забудет его навсегда?

Как много охраны у дверей. Сквозь них не прорваться. Они — не пропустят. И вдруг мысль осенила. Шальная, как пуля… И, оглядевшись по сторонам, выбрал момент. Нырнул за угол. Да, вот эта рябина. Она растет под боковым окном. Его не охраняют. Отсюда не ждут беды. Леший в три рывка оказался у окна. Вышиб его ногой. Рамы оказались незакрытыми и распахнулись, охнув слегка.