Хазарский словарь (мужская версия) - Милорад Павич

— Что это, погиб толмач? — спросил турецкий паша У своих приближенных почти с радостью, а Масуди ответил ему по-арабски:

— Нет, он заснул, — и тем самым продлил свою жизнь на один день, так как паша, удивленный таким ответом, спросил, откуда это известно, а Масуди отвечал, что он тот, кто связывает и развязывает узел чужих сновидений, по роду занятий — ловец снов, что он давно уже следит за посредником, своего рода приманкой для истинной добычи, который теперь умирает, пронзенный копьем, и попросил оставить его в живых до утра, чтобы проследить за сном Коэна, которому снится сейчас смерть Бранковича.

— Оставьте его жить, пока этот не проснется, — сказал паша, турки взвалили спящего Коэна на плечи Масуди, и он пошел с ними на турецкую сторону, неся желанную добычу. Коэну, которого он нес, действительно все это время снился Бранкович, и Масуди казалось, что он несет не одного, а двоих. Юноша у него на плечах видел во сне Аврама-эфенди, как обычно, когда тот бодрствовал, потому что его сон все еще был явью Бранковича. А Бранкович если когда и был в яви, то именно сейчас, когда его проткнули копьем, потому что в смерти нет сна. Тут для Масуди открылась возможность, о которой говорил ему Ябир Ибн Акшани. Масуди охотился на сон Коэна, пока тот видел во сне смерть Бранковича, так же как до этого видел во сне его жизнь.

Масуди провел этот день и ночь, следя за снами Коэна, как за созвездиями на небе своих челюстей. И говорят, он видел смерть Бранковича так, как видел ее сам Бранкович. От этого он очнулся с поседевшими ресницами и подрагивающими ушами, кроме того, у него выросли огромные смердящие ногти. Он так быстро думал о чем-то, что не заметил человека, который с одного-единственного взмаха рассек его надвое саблей так что пояс упал с него не размотавшись. Сабля оставила змеящийся след, и раскрылась страшная, извилистая рана, как рот, произносящий какое-то неясное слово, вопль мяса. Говорят, что все, кто видел этот страшный извилистый след от удара саблей, запомнили его на всю жизнь, а те, кто его запомнил, рассказывают, что позже узнали его в книге «Лучшие подписи саблей» некоего Аверкия Скилы *, который собрал и представил самые известные приемы сабельного боя. В его книге, опубликованной в Венеции в 1702 году, этот удар назывался именем одной из звезд в созвездии Овна. Был ли для Масуди какой— то прок в этой страшной смерти и что он доверил паше перед казнью, никто не знает. Перешел ли он через Сират-мост, тонкий, как волос, и острый, как сабля, ведущий над адом прямо в рай, знают только те, которые больше не говорят.

Согласно одной легенде, его музыка попала в рай, а он сам в ад со словами: «Лучше бы я не спел ни одной песни, попал бы сейчас с ворами и бандитами в рай! Музыка ввела меня в заблуждение, когда до истины было уже рукой подать». Над могилой Масуди шумит Дунай и стоит камень с высеченной надписью:

«Все, что я заработал и выучил, превратилось в звяканье ложки об зубы».

МОКАДАСА АЛЬ-САФЕР

МОКАДАСА АЛЬ-САФЕР *** (IX, Х и XI века) — хазарский священник в женском монастыре. В течение всей своей длинной жизни играл с монахом из другого монастыря в шахматы без доски и фигур. Они делали один ход в год на огромном пространстве между Каспийским и Черным морем, а животные, на которых они по очереди выпускали сокола, служили им фигурами. В расчет принималось не только поле, на котором каждое животное становилось добычей, но и высота этого места над уровнем моря. Мокадаса аль-Сафер был одним из лучших ловцов снов среди хазар. Считается, что в своем словаре слов он смог собрать один волос с головы Адама Рухани (ср. Масуди Юсуф **).

Особенности его молитв и порядок, установленный в монастыре, к которому он принадлежал, заставили его оплодотворить десять тысяч девственниц-монахинь. Последней, приславшей ему ключ своей спальни, как говорит легенда, была принцесса Атех u. Это был маленький женский ключ с золотой монетой вместо головки. За этот ключ Мокадасе аль-Саферу пришлось заплатить головой, так как он вызвал ревность кагана. Умер заточенным в клетку, подвешенную над водой.

Д-р МУАВИЯ АБУ КАБИР

Д-р МУАВИЯ АБУ КАБИР (1930–1982) — арабский специалист по ивриту, профессор Каирского университета. Занимался сравнительным изучением религий Ближнего Востока. Закончил университет в Иерусалиме, защитил в США докторскую диссертацию на тему «Древнееврейская философия в Испании XI века и учение калама». Он был рослым, плечистым человеком, с такой широкой спиной, что локтем не мог дотянуться до другого локтя, знал наизусть большинство песен Иуды Халеви *** и считал, что «Хазарский словарь», изданный Даубманнусом *** в 1691 году, все еще можно отыскать где-нибудь в старой книжной лавке. Чтобы обосновать эту уверенность, он восстановил события, связанные с распространением этой книги, начиная с XVII века, сделал точный перечень всех уничтоженных экземпляров и тех немногочисленных, которые имели хождение, и пришел к выводу, что минимум два экземпляра этого считающегося исчезнувшим издания должны еще существовать. Ему ни разу не удалось напасть на их след, но, несмотря на это, он продолжал тщательнейшие поиски. Когда он, находясь в состоянии исключительного творческого подъема, опубликовал трехтысячную библиографическую единицу, началась израильско-египетская война 1967 года. Как офицер египетской армии, он участвовал в боевых действиях, был ранен и оказался в плену. Армейские документы свидетельствуют о тяжелых ранениях головы и тела, результатом которых явилось половое бессилие. Когда он вернулся на родину, голова его была обвязана смущенными улыбками, которые волочились за ним как шарф. В какой-то гостинице он скинул с себя военную форму и в медном зеркале в первый раз увидел свои увечья. Они пахли пометом синицы, и он понял, что никогда больше не сможет лечь с женщиной. Медленно одеваясь, он думал так: «Более тридцати лет я был поваром, день за днем я готовил и наконец приготовил то блюдо, каким я стал; я сам был пекарем и тестом, я сам из себя замесил такой хлеб, какой хотел, а потом вдруг появился другой повар, со своим ножом, и в мгновение ока сделал из меня совершенно другое, не знакомое мне блюдо. Теперь я божья сестра — я тот, кто не существует!»

И он не вернулся больше к своей семье в Каир, не вернулся и к своей работе в университете. Он поселился в пустом доме своего отца в Александрии, жил торопливо и следил за тем, как белые пузырьки воздуха из-под его ногтей поднимаются к миру, подобно пузырькам воздуха из рыбьих жабр. Он хоронил свои волосы, носил бедуинские сандалии, оставляя за собой след в форме копыта, и однажды ночью под дождем, крупным, как воловьи глаза, увидел свой последний сон. Этот сон он записал:

Две женщины увидели, как через дорожку, из кустов к ручью, прошмыгнул маленький пестрый светлый зверек, похожий но набеленное лицо, подпертое двумя тоненькими ножками, и воскликнули:

— Смотри-ка, это же (назвали имя)! У нее кого-то убили или разрушили дом. Она всегда преображается и делается красивее от ужаса. Нужно скорее дать ей какую-нибудь книгу и карандаш или повидла. Сразу примется читать и что-то писать, но не на бумаге, а на цветах…

Таким был сон доктора Абу Кабира Муавии. Следующей ночью он опять видел его, и опять не запомнил имени зверька. А затем пересмотрел заново все свои сны, только в обратном порядке. Сначала позавчерашний, потом позапозавчерашний, потом позапозапозавчерашний и так далее, но очень быстро, за одну ночь — все сны последнего года жизни. Через тридцать семь ночей со снами было покончено, он добрался до самых первых, детских, тех, которые он уже не мог вспомнить наяву, и пришел к выводу, что Аслан, его слуга, который вытирал грязную посуду бородой, просраться мог, только плавая в воде, а хлеб умел резать босыми ногами, похож сейчас на него больше, чем он сам на себя такого, каким был тридцать семь лет назад. Так дошел он до последнего сна. В его ночах время, как и у хазар, текло от конца к началу жизни и все истекло. С тех пор он больше не видел снов. Он было чист. И готов к новой жизни. Тогда он начал каждый вечер посещать «Корчму у суки». В «Корчме у суки» платили только за место, тут не подавали никакой еды или питья, сюда собирался разный сброд, и здесь ели и пили то, что приносили с собой, или же садились за общий стол, чтобы выспаться. Корчма часто была полна, но здесь никто никого не знал, бывало так, что все рты работали, но никто не произносил ни слова. Не было ни стойки, ни кухни, ни огня, ни прислуги, только у входа сидел тот, кто брал деньги за место. Муавия садился среди посетителей «Корчмы у суки», раскуривал трубку и повторял свое упражнение: ни одной мысли не позволять длиться дольше, чем длилась одна затяжка. Он вдыхал смрад и смотрел, как люди вокруг него жрут пригоревшие лепешки, называвшиеся «драные портки», или повидло из тыквы с виноградом, смотрел, как они проносят кусок через горький взгляд, как вытирают платком зубы и как трещат на них рубашки, когда они ворочаются во сне.