Я и мой автомобиль - Леонид Лиходеев

 - Помолись за нас.

Парень улыбнулся прекрасными белыми зубами:

 - Я неверующий...

 - Не может быть,- сказал Пашка.

Парень сунул рубль в нагрудный карманчик рубашки и уехал.

 - Ты его оскорбил, - сказал я, когда мы обогнали пророка. - Ты. дал ему динарий за душевный порыв.

 - Человек склонен к обогащению, - успокоил меня Петухов. - особенно когда никто не видит.

Мы преодолели двенадцать километров довольно быстро. На окраине небольшой деревни стояла изба в три окна. К избе примыкал дощатый крашеный забор, а в заборе находились ворота с калиточкой.

Пашка остановил машину.

 - Неудобно как-то,- промямлил я. - Раздольнов не тот человек, к которому я могу заехать запросто.

 - Все люди, - сказал Петухов, - не те. Но жить приходится именно среди людей

Он вылез из машины, подошел к воротам и постучал. Раздался великий былинный лай. Вероятно, за забором проживал Змей Горыныч.

 - Чтоб ты околел! - раздельно произнес Пашка в щель калитки.

Я никогда не бывал у Раздольновых. Мне казалось, что я не должен был переступать порога сего. Там происходила жизнь, к которой я не мог и не должен был иметь отношения. Конечно, время делает свое дело, в результате чего быль превращается в воспоминания. Есть время страдать от жажды и время вспоминать о страданиях, утолив ее. Раздольнов, видимо, не унижался до того, чтобы считать себя победителем, но и побежденным считать себя он не мог. Я стоял у ворот дома его и ждал, пока он отворит врата и даст отряхнуть мне пыль странствий у очага своего. Какого черта я поддался Пашке?

Заскрипел засов, из калитки вышел Иван Раздольнов. В холщовых недлинных штанах, в рубахе с пояском был он похож на пастушка-переростка. Он шел, улыбаясь широкими скоромными губами.

 - Приехали?.. Молодцы...

Посмотрел на машину, покрутил головою - уж больно грязна, - сказал, ударив ногой в шлепанце по колесу:

 - Что кобыла-то? Бегат? Пашка передразнил:

 - Отчего бы ей, сердешной, не бегти?

Раздольное снисходительно похлопал «Москвича» по пыльной заднице:

 - Эх, суета... Одно слово - город... Все асфальт вам подавай.

 - Слушай, Ваня, - сказал Петухов, - не трепись по-пустому, тут все свои...

Раздольнов снова растекся крупной улыбкой:

 - Остришь все?

 - Острю... Ты лучше поди к себе в гараж да вынеси канистру овса. А то, вишь, бензозаправки на тракте еще не построили...

 - А коли не дам?

 - Как не дашь? Мы тебе заплатим хорошо!

 Начинался спектакль.

Форма самоподачи Раздольнова казалась мне забавной. Они с Пашкой испытывали друг к другу чувство въедливой симпатии. Они кокетничали, как бы представляя друг перед другом два взаимоисключающих начала второй половины двадцатого века. Во всяком случае, здесь, у себя, Раздольнов ничем не напоминал того джентльмена, который развозил в городе сувениры.

 - Не люблю я тебя, Павел Петухов,- печально сказал Раздоль­

нов.- Не люблю. Воды тебе не подам в пекло, к огню не пущу в мороз...

- Меня не люби, хрен с тобой, а бензину дай. Раздольнов поискал у меня сочувствия:

 - Как ты терпишь его, шпыня ненадобного? Ездишь с ним, трапезу делишь...

 - Привык, Ваня,- ответил я послушным тоном.

 - Разве - привык... Ну, пойдемте... Возьми канистру-то...

Мы вошли в калитку, и на нас немедленно ринулся неправдоподобно громадный кудлатый сенбернар, крупный, как из зверинца.

 - Полкан, Полкан! - припугнул Раздольнов.- Аль не видишь - свои.

Полкан залаял громоподобно, без охоты, как-то равнодушно.

 - Слушай! - закричал Пашка. - Запри ты своего Бову-королевича, чтоб ты пропал вместе с ним!

Раздольнов захохотал. Страшенный сенбернар еще разок рявкнул и рухнул на траву башкой на лапы, как тюк. Выкинул язык и задышал.

 - Из ваших, - показал Раздольное на собаку, - породистый. Матка с батькой у него ученые. Медалисты. Интеллигент, словом... Пужает,но не кидается... Не боись...

Полкан действительно полностью нас игнорировал.

 - Мне его Пивоваров подарил,- продолжал Раздольнов, отодвигая ногой камень, приваливший гаражные ворота.

 - Для охоты? - спросил Петухов.

 - Кто же охотится с сенбернарами? Я его так держу, для дармоедства. Должен же при хозяйстве и дармоед жить, как думаешь?

Разлаписто ступая по гаревой земле, Раздольнов отворил хорошо окованные ворота, и мы вошли в прохладный гараж. В гараже стоял его известный «козел» и никому из нас еще не известный приземистый лимузин, сверкающий, как драгоценный камень.

 - Тут у меня для тебя, пожалуй, новинка будет, - сказал Раздольнов небрежно, стукая боком ступни по колесу шикарной автомашины. - Вздор, конечно, забава, но отчего не купить, коли можно... Говорят, марка «шевролет», что ли... Не знаю. Я не читаю по-ихнему... Ну, давай канистру, нацежу тебе бензинчику...

Мы с Петуховым обошли машину с уважением, как покойника. Шевролет был действительно шевролетом.

 - Безделка, - повторил Раздольнов и, вероятно чтобы подтвердить свои слова, открыл дверь, сел за руль и стал меланхолически нажимать кнопки. Он выводил антенну, убирал стекла, включал приемник и наконец, махнув рукой, вылез из машины, сказав:

 - Пустячки... Еще холодильник в ней есть и крыша отводится... И этот, как его, кондишен называется. Климат, одним словом... Заелись, сволочи, окончательно... Показал бы, да жаль - аккумулятор посажу...

 - Не показывай, не показывай, - поддержал его Петухов, - действительно черт знает что.

 - Да,- согласился Раздольнов, поглаживая «козла»,- то ли дело «козлик»: и незатейлив и пройдет где угодно.

Он взял у меня канистру и ушел в угол гаража, где у него стояла на попа большая железная бочка литров на пятьсот с медным краном, впаянным у основания. Воткнув в горловину лейку, висевшую тут же, Раздольнов стал цедить горючее. Мы разглядывали шевролет.

 - С бензином плохо, - говорил Раздольнов, - приходится загодя привозить... Глухомань у нас все-таки...

Я взял канистру, которую Раздольнов налил дополна, и пошел к выходу. Раздольнов, шлепая босыми ногами, затворил двери, привалил камень и пошел по двору, вытирая руки о портки. Породистый сенбернар дышал языком. Он не пошевелился в нашу сторону.

 - Слушай, Лев Толстой, - сказал Пашка, - водицы бы испить.

 - Окрошка у меня нынче, - сказал Раздольнов. - На квасу. Тебе-то небось квас наш не в жилу?

 - Почему не в жилу? Тем более ты квас, наверно, в автомобильном холодильнике держишь?

 - Баловство... В погребе, добрый человек. В погребе. И вправду, мужики, зайдите похлебайте в дорожку-то. В чайных, сами знаете, добра не жди...

Мы вышли на улицу, и я стал заправлять «Москвича». Бензину в баке почти не оставалось, канистра ушла вся.

Раздольнов наблюдал за мною, заложив руки за спину, и вдруг сказал:

 - Вот думаю к концу лета к детям в Крым махнуть... Прямо не знаю: на этом шевролете ехать или привычно - на «козле»?.. Ну, пойдемте в дом, что ли...

Раздольнов никогда не упоминал при мне о Клаве. Его тактичность казалась мне забавной. Он словно берег Клаву, и это повышало его цену в моих глазах.

Мы снова вошли в калитку, и снова Полкан кинулся с громогласным лаем. Но Раздольное только наддал ему ногой. Сенбернар снова рухнул, задышав языком.

 - Грозно привечает, - улыбнулся Раздольнов, - порода...

Смекнув, что дело дошло до приема пищи, сенбернар Полкан взгромоздился на свои львиные лапы, покачиваясь от несуразности, и вытянулся на три аршина, добавив себе длины хвостом. Приседая на задние лапы и скребя передними трудовую землю, собака зевнула неимоверной пастью, пробасив нутром свое удовольствие. После чего тряхнула куделью и тяжело ступила на крыльцо.

 - Чем кормишь? - спросил Пашка.

 - Ну уж кухни отдельной для него не держу. - Раздольнов по­глядел на зверя удовлетворенно. - Со стола, что бог пошлет.

Мы вошли вслед за Полканом в горницу, рубленую, смолистую, с изразцовой голландской печью. Изразцы на ней были неоднородные, но более-менее подобранные, старинной глазури, синие, где не хватало - зеленые.

 - Редкая вещь,- сказал Петухов, погладив печь.

 - Монастырские изразцы,- пояснил Раздольнов,- в мусоре подобрал.

Под широкими окнами темнели радиаторы водяного отопления, крашенные с умом, чтоб не выделяться.

И была еще одна существенность в интерьере сем. При монастырских изразцах находился немалый портрет, писанный как бы со старинной истовостью, однако новыми красками, с модерновой велеречивостью и спешкой, будто писали богоматерь, не веруя ни в ангела, ни в черта, ни в плоть, ни в дух, а единственно в суетную похвалу. И глядела с парсуны сей не кто-нибудь, а сама Клавдия Павловна Раздольнова.

Иван не расспрашивал, нравится ли письмо. Пашка вроде не видел, а я тоже не глядел, ибо была у меня на такой случай фотокарточка в старинных бумагах...

Мы сели к столу.

В горницу по-мышиному явилась неслышная старушка.