Пламя моей души - Елена Сергеевна Счастная
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Тропу-то указать могу, — староста потеребил кончик бороды. — Да не стану. Раньше туда мужам ходить не дозволено было, кроме волхвов, а нынче и подавно никому.
Чаян вернулся на своё место и внимательно прислушался к его словам.
— Это ты сказать хочешь, что на просьбу нашу ничем не ответишь? Так и отправишь восвояси? — в голосе княжича мелькнуло злое недоумение. — Так, может, есть в веси такие люди, что могут нас уважить? Нам и того будет достаточно.
— Из веси никто не пойдёт, — возразил Макуша твёрдо. — После всего лиха, что там деялось. Жрицы пропали одна за другой. Одну, говорят, умыкнули да опоили чем-то. А вторая на капище том волшбу свою злую творила. А после и вовсе сгинула где-то. И пожар этот полосой прошёл прямо по капищу. Ничто почти не пострадало, кроме него. Разве не воля это Богов праведных, что захотели место светлое да запятнанное после уничтожить? Значит и нам не надо туда ходить!
Леден вздохнул не то чтобы тяжко, да так — натужно, будто давил в это миг внутри вспышку страшную гнева. Даже Елице сложно было слышать вдругорядь, как люди отказываются идти туда, где однажды отец её побывал. Словно повсюду оставлял он недобрый след. А пуще всего худо было думать, что матушка-то за ним как будто не по своей воле пошла. Да как такое быть может, если всегда казалось, что любили они друг друга всю жизнь, пока недлоля их не разделила?
Леден сжал кулак на колене, а Елица, заметив то, накрыла его ладонью своей. Уж неведомо, отчего успокоить его захотелось, ободрить. Княжич едва не вздрогнул — да и сама она испугалась. Хотела руку убрать, да он быстро её поймал — успел за самые кончики пальцев. Чаян того, к счастью, не заметил, полностью занятый яростным разглядыванием невозмутимого лица старосты, который смолк, не собираясь, видно, больше ничего добавлять к своему отказу.
— Вот уж, Макуша, — с упором приговорил он, чуть выждав. — Думал ты отцу моему друг. А получается…
— Друг, не друг, — махнул тот рукой. — А есть то, что от дружбы нашей не зависит. Какие требы Лешему ни принеси, а светлее те места не станут. И приветливее.
Закончив расставлять на столе посудины с кашей и курятиной, в горшочках запеченной, Озара села рядом с отцом. Прислушалась к словам его последним и небрежно плечами пожала, будто не увидела ни в чём большой закавыки.
— А Димина? — она вспыхнула румянцем, когда братец её под столом пнул легонько, и уставилась на него непонимающе.
— Кто такая Димина? — тут же зацепился за это имя Леден.
Макуша с ответом не поторопился, быстро наминая кашу из миски: после работы самое важное — силы подкрепить. Все смотрели на него с ожиданием. Видно, и дочка его старшая могла о том рассказать, да она притихла совсем, сердито поглядывая на брата, который строго таращил на неё глаза, безмолвно веля молчать.
— Травница здешняя. Живёт там давно вместе с мужем молодым, в избушке, которая от тех жриц ей и досталась. Появилась она там, как прошёл пожар, — Елица от тех слов поёрзала даже, а староста коротко взглянул на неё. — А просле замуж вышла, как убрались с наших земель велеборцы после сечи давней, что ещё здесь случилась. Наши ходят к ней. Она снадобья хорошие делает. Хоть и странная сама немного. И травы она, говорят, собирать ходит как раз к тому капищу старому. Мол, силы там особые.
— Так, стало быть, она нас проводить может? — одним только тоном укорил его Чаян за молчание намеренное.
— Может, и может, — тот пожал плечами. — Говорю же, странная порой. С придурью.
— Все они, бабы, со своей придурью, — хмыкнул Леден, продолжая сжимать пальцы Елицы своими.
Да она тут же их высвободила — и княжич посмотрел на неё виновато. Вот, значит, как! И её, верно, с придурью считает. Но вспышка негодования быстро угасла.
— И далёко до неё добираться? — спросила мягко у Макуши — тот едва не поперхнулся, словно не ожидал, что гостья велеборская нынче вообще хоть слово скажет.
— Да меньше полудня, — улыбнулся вдруг. — Но вы всё равно у нас оставайтесь до утра. Негоже на ночь снова в путь трогаться.
И верно, пока сидели рядились да слово за словом у старосты вытягивали, уж и смеркаться начало. Мало какой путник решит в дорогу выйти вечером: недобрый для того час. Придётся оставаться в здешних гостинных избах, что стояли на окраине веси, где и положено. Да и отдых, верно, не помешает, а там кто его знает, что ждать будет, когда доберутся они всё ж до капища старого и страшного.
Трапезу закончили скоро. Добрались почти до околицы пешком, ведя лошадей в поводу. Княжичей то и дело окликали с разных дворов: видно, знавались они с местными хорошо. Особенно с парнями молодыми, такими же, как и они сами. Да только у знакомцев их — заметишь, коли и не захочешь даже — семьи у всех, посчитай, были. Выглядывали жёны пригожие, с кем это их мужья здороваются. И детишки пробегали, бывало. И оттого, верно, братья становились чем дальше, тем всё мрачнее. Переглядывались смурно, словно мысли друг друга в этот миг слышать могли. Им бы сейчас самим о семьях своих заботиться, жён ласковых обнимать, а так уж их судьба сложилась.
И Елица вдруг ощутила отчасти вину за то, что с ними случилось, хоть и не родилась в то время ещё, как проклятие на них обрушилось. Потому как кровь несла в себе отцовскую, того, кто Сердца их лишил — со злого умысла или нет — и той, которая кровных братьев рассорила.
Скоро устроились они в избах, таких же приземистых, врытых землю слегка — так, что из сеней приходилось в хоромину по невысокому всходу спускаться. Непривычно в них было, сыровато и прохладно — от дыхания земли, что держала их в своих объятиях. Вечером вышли Елица и Боянка прогуляться по веси, пока не стемнело ещё. Прошлись по сумрачным тропинкам за околицей, среди дворов небольших, теснящихся боками друг к другу: насиделись в телеге-то почти за два дня. Да и тепло так было, чуть влажно. Юлил ветер меж
