Разбитое небо - Евгения Михайлова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он открыл дверь своим ключом часа в три ночи. Не вошел к ней в спальню поздороваться, хотя видел, конечно, что она дома. У них нет этих нежностей — здороваться, прощаться. Тамара по-прежнему лежала неподвижно. Слышала, как Гоша возится в прихожей, потом долго моется в ванной. В кухне открыл холодильник. Стукнула бутылка о стол. Тамара поднялась. Надела свой домашний халат немаркого защитного цвета в мелкий черный горошек. Фасон типа шинель, только из ситца. По дороге в кухню зашла в ванную: умылась, почистила зубы. Это все ее сборы в любом случае.
— Привет, — сказал Георгий, когда она вошла. — Присоединяйся. Выпьем за встречу, пока до утра время есть, и можно поспать. Я иначе не засну.
— Давай я что-то разогрею. У меня обед полный есть.
— Не, не надо, — сказал он. — Сыт. И не хлебом единым, как говорится. А человеческой дурью и грязью.
Он налил Тамаре водки в стакан. Она выпила несколько глотков. И сразу бросилась в этот омут.
— Гоша, — произнесла она ровным голосом. — Мне тебе надо что-то сказать. Может, поймешь, может, нет. Но я призналась в том, что нет у тебя алиби на ту ночь. То есть я не могу его тебе больше дать. Отозвала я свои показания. Есть же у тебя кто-то… Ты же был с кем-то в ту ночь. А я больше нести этот грех не могу. Не вру я по жизни, понимаешь?
Он молча смотрел на нее, и ей казалось, что его лицо на ее глазах холодеет, каменеет. Взгляд становится неподвижным, тяжелым и мертвым. Тамара увидела, как сжимаются в кулаки его огромные руки. Рядом на столе лежит большой кухонный нож… Тамара вдруг ясно поняла, что она наедине с убийцей и что ей не то что бежать, ей шевельнуться уже поздно. Поняла, тело покрылось испариной, а в душе страха нет. Так себя чувствовала, наверное, мать там, перед своей духовкой. Обратного пути уже нет.
Георгий резко поднялся, подошел к холодильнику, достал еще две бутылки водки, сунул их в глубокие карманы своих штанов из камуфляжа и вылетел из квартиры. Без куртки и даже без ботинок. Хлопнула дверь. Тамара вышла в прихожую. Там не только его одежда и обувь. Там его телефон, ключи. Это что? Она встала у окна, дождалась, пока Георгий выйдет из подъезда. Он вышел, но не пошел к машине. Он никуда не пошел. Сел у ближайшего сугроба на землю, достал бутылки и начал пить из гола. Так он пил, кажется, часа два. Только временами закрывал лицо ладонями, раскачивался, как от боли. Потом просто лег в сугроб и замер. Тамара смотрела до шести часов утра. Потом влезла босыми ногами в сапоги, накинула на плечи куртку и спустилась. Встала перед ним, не пытаясь дотронуться. Произнесла:
— Вставай, сейчас люди на работу пойдут. Могут вызвать полицию.
И он, не открывая глаз, ответил совершенно трезвым голосом:
— Да мне уже как-то по фигу. Ты не меня сегодня убила. Ты даже не представляешь, кого ты сегодня убила.
— Гоша, прошу тебя, встань. Давай вернемся в квартиру. Мы попробуем в чем-то разобраться или, наоборот, оставим все как есть. Только не лежи тут таким. Нельзя показывать людям ни свои несчастья, ни свои преступления.
— Пойдем, — тяжело поднялся Георгий. — Мне больше идти некуда. Мне бы погреться перед тем, что придет по мою душу.
Работа Ирины Воробьевой
Иногда Ира останавливалась на бегу и застывала в недоумении. Что она делает? Чем занимается? Куда ее занесли постоянная неудовлетворенность и разъедающее нервы раздражение? И откуда? Легче начать с последнего вопроса. Была упорядоченная жизнь с началом и концом рабочего дня. В ней регулярно падала на карту зарплата. В ней был вполне вменяемый заведующий отделом, замотанный и не сильно вникающий в детали главный редактор. Было удостоверение солидного издания, которое открывало разные двери. И была защита. Если какая-то накладка, жалоба, претензия сверху — за это отвечала газета. Журналисту в худшем случае втык.
А теперь? Постоянный круглосуточный диалог не с человеком, не с конкретными людьми, а с морем невидимых собеседников. И оно, это море, может поддержать в самый критический момент и поднять на гребне волны единомыслия, пронести над ошибкой или опасностью. И оно же, это всесильное море, может со злобным рокотом само по себе стать огромной, иногда смертельной опасностью. Закипеть, вспыхнуть ненавистью и угрозой.
Так хотела бы Ира вернуть то, что было, — порядок, регулярность, защиту, время работы и часы покоя? Да разбудите ее от крепкого сна, после особенно плохого дня, в пору очередного великого облома и даже в момент самого страшного смятения, когда в ответ на ее негромкий голос польются яростные оскорбления и угрозы, — разбудите и спросите:
— Ты хочешь все вернуть? Хочешь бежать с поля этой коварной, предательской свободы?
И она без раздумий ответит:
— Нет, ни за что. Это бывает тяжело и больно, но это все мое. Чужие несчастья, мои страдания по поводу того, что произошло с другими людьми, стремление добрести к свету справедливости — это мое. Это личная ответственность за все, что случается вокруг. Другой не бывает. Другая просто ложь. И упаси меня бог от казенного порядка с начальником над головой, с заданиями, заказами и навязанными пустыми и лицемерными идеями.
В то утро Ирина хотела, по обыкновению, сбросить звонок с незнакомого номера, но сообразила, что это телефон Ларисы Соколовской, сестры маленького Артура. Ира почти забыла, что просила Костю Николаева передать ей, чтобы позвонила. Долго думала, однако это сестра.
Они встретились вечером после работы Лары и поехали в крошечную студию, которую Ирина купила, чтобы постоянно не ощущать, как мешает домашним ее странная, непонятная работа. Да и жизнь. Лара уже не только послушала выпуски подкаста Ирины, но и посмотрела ее канал.
Они сели в закутке, служившем Ирине кухней. Пили кофе, говорили о новостях, погоде. Обе настороженно нащупывали пути контакта. Ирина думала о том, достаточно ли адекватна и разумна ее собеседница. Константин говорил, что у нее было что-то типа нервного расстройства в течение целого года после гибели брата. Это бывает сложным
