Моя горькая месть - Юлия Гауф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вера не врала. Стоит просто однажды увидеть, и никакой тест на отцовство не нужен. Все итак ясно, но что теперь делать?!
— Я забираю ее. Расчет переведу в полном объеме, вы свободны, — первые мои слова с тех пор, как покинул Веру.
Потянулся к Полине, и еле заставил себя прикоснуться к девочке. Не знаю, как с детьми обращаться. Никогда их не любил, а собственных и не хотел. Предохранялся ведь, но с Верой предохранитель с башки слетал, и не только год назад, но и в эти дни.
Черт.
Доигрался.
— Девочка чудесная, но проблемная, — продолжила просвещать меня медсестра, а я, наконец, взял Полину на руки.
Она хрупкая. Очень теплая, пухлая и уютная. Страшно прикасаться, страшно сдавить крепче, и… что я тогда Вере скажу? Шея тонкая, как голова держится — непонятно. Косточки тонкие, нажмешь, и переломятся. И пальцы Полины… Вера только и говорила о ее пальчиках, как помешанная.
Хорошо что по пути в бар не заехал. Нельзя ехать под градусом с ребенком на руках.
— В смысле проблемная? — уточнил, чтобы хаос в голове утих.
— Ручная очень. Я писала вам. Девочка привыкла быть рядом с кем-то, ее нужно постоянно укачивать, иначе орет как резаная. Я это дело просекла, и позволяла ребенку проплакаться, специально не подходила подолгу. Вроде она привыкать начала к этому, так что вы следите, чтобы она не целый день была на руках. Иначе снова начнется, — объяснила медсестра, и опустила глаза. — В не подумайте, я не мучила ребенка. Голодный плач — это одно, девочку я кормила как нужно. Но капризы нужно сызмальства пресекать. Просто совет.
Ей два… то есть, ей три месяца. Я ни хрена не знаю о детях, но разве они должны приучаться быть одни? Разве должны плакать, и успокаиваться лишь тогда, когда понимают, что никто не придет успокоить?!
В этот момент меня и накрывает.
Что я наделал?
Что. Я. Наделал!
Сам ведь до конца не могу осознать, только ужас накатывает. А Вера, стоит мне приехать, она осознает. И возненавидит.
Черт, черт, черт.
Я хочу, чтобы девочка заплакала. Чтобы добила меня к херам, дети ведь ревут постоянно. Но я держу Полину на руках, прижимаю ее голову к плечу, и она молчит. Она молчит, а я впервые в жизни испытываю стыд.
Не только перед Верой, перед этой девочкой, которой не посчастливилось родиться от такого гандона, как я. Должен был защищать, а вместо этого предал, хотел выбросить из жизни, будто это возможно. Успокаивал, что найдется хорошая семья, отчаявшаяся родить ребенка, и они вырастят девочку, как свою.
Планы строил, урод.
Вера не простит, но я постараюсь. Она за эти дни начала в себя приходить, и мне пора к ней присоединяться, и взрослеть. Постараться человеком стать.
Попробовать отношения строить, а не пляски на костях. Завоевать Веру. А если не получится, если не простит, то… отпустить?
— Прости меня, малышка, — слова сами вырвались. Взгляд на дорогу, но на коленях ребенок лежит, и, кажется, спит. Машину вести тяжело, на педали нажимать неудобно, но я стараюсь, детского кресла ведь нет.
Я стараюсь, а ребенок спит. Полина. Моя дочь. Так странно. Моя и Верина.
Иногда я думал над темой детей, но совместных с Верой не представлял. Строил теории, ведь мы с ней оба ненормальные, и несовместимы. У меня и какой-нибудь идеально-доброй женщины мог бы родиться нормальный ребенок, как и у Веры с идеальным мужчиной. А у нас с Верой мог родиться… нет, не хочу вспоминать свои мысли.
Вера права, Полина — не ошибка. Не знаю, каково это — быть отцом. Получится ли у меня, позволят ли, и что будет завтра. Но я не могу не попытаться. Я должен загладить вину не только перед Верой, но и перед Полиной.
— Прости, Полина. Поля, — повторил шепотом, и вошел в лифт. — Сейчас ты встретишься с мамой, а потом она меня убьет.
И будет в своем праве.
Вера и видит меня, и не видит. Я ожидал привычного: слез, истерики, что она расцелует дочь, а затем накинется на меня. Швыряться будет чем попало: стульями, ножами, посудой. Выскажет все, проклянет, хоть что-то сделает.
Но Вера спокойна. Она сидит в кресле, дочь прижата к груди. Состояние моей Веры выдают слегка подрагивающие пальцы, которыми она легко поглаживает ребенка, и чуть дрожащий голос, которым она напевает смутно знакомую мелодию.
А я сижу на полу, и делаю то, что позволено — смотрю.
— Вера…
— Потом, — оборвала, даже не взглянув на меня.
— Я не договорил. Позволь объяснить, прошу.
— Ты договорил, Влад. Только я не могу этого понять, — Вера взглянула на меня с искренним удивлением. — От тебя Полина, не от тебя, какая разница? Ребенок ведь не игрушка, и сам ты — не ребенок, чтобы этого не понимать. Не могу я понять, как можно украсть дочь у той, кому каждый день в любви клялся, надеясь, что я забуду. Поля — не бабочка-однодневка, о которой можно забыть. Нельзя так поступать, а потом говорить: «Ошибочка вышла, прости-извини, больше так не буду». Я каждый день сама с собой диалоги вела, и давала тебе шансы. Второй, третий, четвертый, но всему есть предел, не находишь? Не буду спрашивать, смог бы ты простить подобное. Ты бы простил, раз для тебя ребенок равен безделице. Ах, нет, прости, — поморщилась она, и процитировала меня: — Как ты говорил? Ошибка природы.
Голос у нее тихий. Коленки худые, кожа прозрачная.
Хорошая моя, с тобой я воевал? Сама ведь девчонка еще, с детства запуганная, а я добивать продолжил. По утрам замечал ведь, как руки иногда подрагивают, и Вера чуть ли не подпрыгивала от резких звуков. Закомплексованная, затюканная маленькая девочка, которую лишь обижали.
А я семейное дело продолжил.
— И все же, я прошу еще один шанс. Последний.
— Зачем? Только давай без длинных речей, — прошептала, оторвав заснувшую Полину от груди. — Самую суть. Зачем тебе еще один шанс?
— Я люблю тебя.
— Меня все любят, — усмехнулась горько. — Так сильно любят, что лучше бы ненавидели. Честнее было бы. Я и сама теперь любовь с ненавистью путаю. От переизбытка чувств, должно быть. Мне такая любовь не нужна больше, я обычной жизни хочу.
Помнится, год назад Вера смеялась над «обычной жизнью». Пятидневка в офисе, суббота, проведенная перед телевизором, и поход по магазинам в воскресенье. Морщила
