Кровь пьют руками - Генри Олди

И ответно в моем мозгу возникает картина. Слова цепляются за слова, они в начале, в середине, в конце, бегут вольным табуном по степи, белыми гребнями по сини волн… Другой мир распахивается передо мной, лубочно-яркий, карнавальный, плеснув в лицо запахом трав и душистой хвои. На этот раз я не собираюсь сдерживаться, превращать все в пустую шутку; я делаю невидимый другим шаг — и вот я уже там.

Эта сказка была написана не мной, она пришла к нам из седой старины задолго до моего рождения — но сейчас это моя сказка, и устыдитесь, неверующие!

— Эй, девки, хорош хоровод-то водить, давайте-ка лучше через костер прыгать!

Чернобровый парень — красный кафтан, широченные шаровары, зеленого атласа заправлены в сафьян щегольских сапожек — залихватски подкрутил буйный чуб, сбил на затылок шапку.

— Отчего б и не потешиться? — весело откликнулась одна из девок, разрывая круг. — Ты, Лель, костер только пожарче пали, а то через него и кочет перескочит!

Смех, визг, смолистый факел ныряет в груду сухого хвороста. Мгновение, и пламя с треском взвивается до небес, словно и впрямь стремясь лизнуть пронзительно-голубое полотнище, раскинувшееся над головами.

— Ой, держите меня!

Визг, смех, летящими на огонь бабочками взмывают над костром цветные сарафаны, и самые молодые из парней не упускают случая с замиранием сердца заглянуть туда, под них…

— А ты что стоишь невесела? Аль боишься? Кто ж тебя такую замуж-то возьмет? Глаза девушки неестественно блестят. Слезы? Лед?

Она молча разбегается, прыжок — и тоненькая фигурка, плеснув подолом, на миг зависает в воздухе; жадные, жаркие языки, пламени тянутся к ней…

Весьма чувствительный толчок под ребра выбрасывает меня обратно. Картинка мгновенно тускнеет, становится плоской, ненастоящей, как плохая фотография, — и пламя быстро пожирает ее, превращая в легкий рассыпчатый пепел.

Снегурочки, сбившись вместе, ошарашенно пятятся от нас, и впервые в их холодных глазах мелькает что-то человеческое.

Страх.

И еще: отблески того веселого огня, который минутой раньше едва не принял их в свои объятия. Сейчас Снегурочки выглядят совершенно несчастными, напоминая обычных перепуганных девчонок. Ну и пусть идут себе, если все поняли.

Вот только почему старый Сват-Кобелище не на них смотрит, а мне через плечо?

Оборачиваюсь.

И вижу: по склону не спеша спускается человек.

Не спеша.

По склону.

По обледенелому склону высотой добрых тридцать метров.

Идет себе, как по асфальту, — ровно, легко, не глядя под ноги, не пытаясь ухватиться за что-нибудь руками; остановись! поскользнешься! упадешь!.. куда там!

Идет.

Человек, в бежевой куртке и белых брюках, уже в самом низу склона. Вот он наконец ступает на ровное место — и прежней расслабленной по-.ходкой направляется к нам. Из-за светлого одеяния да еще благодаря удивительному спуску наши наблюдатели, видимо, его и проморгали. Или не проморгали? Ведь свистели! Я еще тогда подумал: это они насчет Снегурочек спохватились! Впрочем, не важно.

Встреча вот-вот состоится.

И тут Снегурочки неожиданно вновь оживают.

— Ой, кто это к нам на праздник пришел! — Вся троица оборачивается к новоприбывшему, начиная скользить ему навстречу. — Да это же мальчик Коленька! А любишь ли ты, Коленька, в загадки играть?

— Люблю, — широко улыбается человек, подходя ближе и останавливаясь перед Снегурочками.

В свете догорающей елки его лицо кажется мне смутно знакомым.

— И загадки люблю, и вас люблю, Снегуроньки мои дорогие! Дайте-ка я вас расцелую от всей души!

Он что, придурок?! — или приезжий, как магистр?!

Давно горло не полоскал?!

Однако крикнуть, предостеречь я не успеваю: человек делает шаг вперед, и ближайшая Снегурочка оказывается в его объятиях. Поцелуй длится долго, очень долго, у меня у самого перехватывает дыхание — когда я замечаю, что Снегурочка уже не обнимает человека в бежевой куртке, а, наоборот, судорожно пытается вырваться из его цепких объятий.

Две ее подруги, бросив пленницу на произвол судьбы, испуганно пятятся прочь, как пару минут назад — от нас с Ерпалычем.

То ли мне это кажется, то ли действительно вокруг парламентера возникает призрачный светящийся ореол, Снегурочка в его объятиях виснет без чувств, ее очертания плывут, тают… Она действительно тает! В следующее мгновение на землю из рук человека оседает с тоскливым, безнадежным всхлипом февральский сугроб — чтобы растечься лужицей талой воды.

Ореол медленно гаснет. Человек оборачивается к двум оставшимся Снегурочкам -но на их месте кружится, метет снежный вихрь, в котором исчезают обе стройные фигуры. Нас обдает холодным дыханием, пригоршня снежинок ударяет в лицо… тишина.

Никого.

Только догорает елка, и синеватые блики пламени играют на лице парламентера, делая его похожим на лицо мертвеца.

Впрочем, мы с Ерпалычем выглядим, наверное, не лучше.

— Убедительная демонстрация. — Ерпалыч смотрит на гостя с явным уважением. — Впечатляет.

Человек легкомысленно машет рукой — а, пустяки, мол! — и я наконец вспоминаю, где мы с ним встречались.

«Я — заведующий кардиологическим отделением. Мне Идочка сейчас звонила…»

Вне всякого сомнения, это был он: тот самый симпатичный парень-"кардиолог", чьим заботам мы с Фолом и Риткой без всяких задних мыслей препоручили парализованного Ерпалыча.

— «Скорая» твоя где, доктор? Наверху ждет? Две койки заготовил? — неприязненно интересуюсь я у «кардиолога».

Ерпалыч в недоумении косится на меня. Он-то этого не помнит!

— Это, дядько Йор, твой лучший друг, — поясняю я старику. — Доктор Айболит. Ты еще из его «Скорой» взапуски бегал. Помнишь? — или склероз одолел?!

— Совершенно верно! — Улыбка у парня прежняя: искренняя, открытая, обезоруживает наповал. — Мы ведь действительно везли вас лечить, Йероним Павлович! И даже успели кое-что сделать, прямо в машине — пока вы не пришли в себя и не исчезли столь… необычным образом! Если бы не наши старания, вы бы, между прочим, могли и вовсе не очнуться. Сам я действительно не врач, но медработники у нас в машине были, можете потом у них поинтересоваться.

Ерпалыч молчит. Вместо него вновь встреваю я. Парень говорит очень убедительно, ему хочется верить, но я разучился верить с лету — и поэтому пытаюсь найти брешь в его аргументах.

— Ну хорошо, вы добрые самаритяне и вообще альтруисты! Зачем тогда нужен был весь этот маскарад? Белые халаты, завкардиологией, похищение?.. Зачем врать-то было?

— А скажи я вам правду, вы бы мне поверили? — хитро щурится парень, и «гусиные лапки» шустро разбегаются из уголков его глаз к вискам. — Про заинтересованность в господине Молитвине, как в ценном работнике, про то, что наши врачи гораздо быстрее поставят Иеронима Павловича на ноги — и медикаментами, и заговорами, о каких в обычной храм-лечебнице отродясь не слыхали… Поверили бы?