Журнал Наш Современник №3 (2004) - Журнал Наш Современник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1998 году Архангельск к 60-летию Ольги Александровны Фокиной издал солидный том ее стихов (290 страниц!). Подавляющее большинство из них, как отметила сама Ольга Александровна в небольшом предисловии к изданию, были “написаны за последние десять “окаянных лет”. Здорово, видимо, отличались эти годы от предшествующих, если для определения их гражданственной и социальной сути ей, вслед за Буниным, пришлось прибегнуть к столь сильному эпитету: “окаянные”.
В чем было отличие тех лет от нынешних, “окаянных”, она достаточно ясно ответила в том же предисловии: “Мое поколение входило в жизнь окрыленным верой в торжество любви, добра и справедливости”.
Слава Богу, отмеченных этой верой лет у поэта было больше, чем “окаянных”. Этим, думаю, и можно объяснить, что стихи, созданные в те, доперестроечные годы, резко контрастируют с опубликованными в названном сборнике, не говоря уж о двухтомнике, появившемся теперь, пятью годами позже.
Они — светлые, полные душевной теплоты и веры, те стихи. Поэта радует любая, пусть даже маленькая примета того, как выразилась сама Ольга Фокина, “справедливого” жизнеустройства. Характерным в этом смысле является стихотворение о главном в деревне доме, называемом новым, но уже ставшим обиходным словом “сельсовет”. Дом этот, как символ советской власти, люб крестьянам и почитаем ими. С какой бы докукой ни пришли они к нему, встретят и внимание, и понимание:
“На стул усадив — не на лавку, /Там будут по отчеству звать,/ И выдадут нужную справку, /И стукнут, где надо, печать…/ Довольный, почти что счастливый, /Ходатай вернется домой”…
Вернется, полон достоинства — впервые, может быть: “А как иначе! Власть-то своя, народная!”.
Гордится главным в округе домом Ольга Фокина. Она называет его “Домом Справедливости” и торжественно напоминает ему и себе: “Ведь наша Большая Дорога /Начало берет от тебя!”.
В стихотворении, помеченном 1986 годом (началась горбачевская “перестройка”), образ дороги (“Большой Дороги!”) она наполняет еще более глубоким смыслом: “Была дорога плотная /Года торена-топтана”, — так, по-некрасовски, по-народному начинает она свою “бывальщину” о дороге. Топтана не туфельками, конечно, а тяжелыми крестьянскими сапожищами. Но вздумалось кому-то дорогу перепахать… Перепахали. И зернами засеяли… А всходов нет и нет: зёрна не принялись. “В пласт, словно в рот закушенный, /Ни корешка не пущено”. Дорога “не полем стала — выгоном”. Зрелище — более чем удручающее. И вполне понятен вздох разочарования тех, кто дорогу “торил-утаптывал”: “А говорили: выгодно!”.
Еще не прямо здесь о Большой Дороге, иносказательно. Но уже с горечью, с болью в сердце, с хорошо угадываемым упреком “пахарям”, а точнее — с ясно выраженным протестом всему, что ими, “пахарями”, делалось в стране под видом “перестройки”.
Но вот наступили трагические 90-е годы. Перепаханной оказалась не только Большая Дорога, но и великая держава. Советская власть, как выражение социалистической идеи, была разгромлена… Тяжелым камнем легло это на душу народа… И можно его понять: за короткое время — чуть больше, чем за полвека, — две неслыханно крутые социальные бури, потрясшие не только саму Россию, но и весь остальной мир. Причем вторая не продолжила дело первой, а убила его, сказав при этом народу: зря ты мужествовал, народ, жертвовал миллионами жизней — не то получилось… И потому будешь грести обратно, к тому берегу, от которого недавно отчалил — к капитализму. Не сразу поняла, а точнее — не сразу поверила и О. Фокина в то, что произошло в стране. Трудно укладывавшаяся в голове реальность случившегося, неотступные раздумья об этом привели к сравнению:
Все — на рельсы: подвиг ратный,
Совесть, честь, казна, страна.
Поезд катится обратно,
Стрелка переведена.
…Я бегу по коридору,
Рвется крик, но я молчу.
Поезд пятящийся скорый
Я застопорить хочу.
…Всею силою плеча
Жму-давлю на стоп-рычаг…
Просыпайтесь, поднимайтесь,
Выпрямляйтесь в полный рост,
На земную твердь спускайтесь,
Убеждайтесь: всё — всерьез!
Это похоже на удар в сполошный колокол. В застенчивой когда-то деревенский девчушке, теперь зрелом поэте, вдруг прорезался, заявил о себе такой вот беспокойный государственный характер, что не подивиться ему просто нельзя. Что это — случайность? Нет, это вполне осознанный выбор, выстраданный ответ на вызов времени. В движении к нему, думаю, и родилась вот эта поэтическая формула, которую сегодня не могут не заметить другие поэты:
Имеющему голос — спеть,
Сказать — имеющему слово, —
Не подвиг, да…
Но надо сметь!
А смелость — подвига основа.
Надо сметь! Поэт О. Фокина позволила себе такую роскошь: произнести во всеуслышание слова о том, что лишило народ надежды на достойную жизнь, унизило, оскорбило его. Расколотый снова на богатых и бедных, народ оказался под властью оседлавшего российскую “птицу-тройку” доллара. От имени бедных она бросает в лицо владельцам туго набитых кошельков:
И до глубинной деревеньки
Дошел раскол и передел:
У вас всю ночь считают деньги,
Мы — без гроша и не у дел.
…Такое звезд расположенье,
Таких “указов” звездопад:
Вы — в господа, мы — в услуженье
Да на работу без зарплат.
У вас всю ночь огонь не гаснет,
У нас — ни зги во всем ряду;
На нашей улице — не праздник.
…Но я на вашу — не пойду.
Нельзя не почувствовать, сколько достоинства, непреклонности в этом “не пойду!”. И одновременно — морального превосходства над теми, кто “всю ночь считает деньги” и вдохновенней, желанней “работы” не ведает.
И еще один важный штрих к портрету поэта.
Попалось на глаза Ольге Александровне стихотворение Наума Коржавина, к тому времени уже эмигрировавшего то ли в Израиль, то ли в США. Из профессионального любопытства, не более, пробежала его глазами и удивилась: жалеет Наум русскую женщину: “Ей жить бы хотелось иначе, /Носить драгоценный наряд…” Как будто только “драгоценного наряда” и не хватает русской женщине. Нацепила бы, приколола — и была бы счастлива…
Не удивительно, что жалостный всхлип Наума О. Фокина приняла на свой счет:
Не выхвалялась,
Не выряжалась…
Тем, оказалось,
Вызвала жалость
Не испытавших
Счастья и боли,
Может быть, даже
Тысячной доли,
Что мне досталась…
Унизила поэта О. Фокину Наумова жалость — литературно-салонная, лицемерная жалость постороннего… а что касается нарядов, то это вообще не по адресу. Она знает другое счастье: не наряжаться, а сражаться (даже в рыцарских доспехах на миг себя представила, вспомнив, может быть, легендарную француженку), сражаться за лучшую народную долю, за процветание и величие Родины:
Гоже, не гоже —
Жалость отрину,
Щит не заброшу,
Латы не скину.
Славлю сраженье,
Славлю страданье!
С Правдой сближенье,
С Жизнью братанье!
Выбор более чем мужественный — жертвенный! И нашелся, конечно же, “рыцарь”, который пожалел ее и как женщину, и как поэта. Целуя ручку, сказал: “Я прошу вас, не боритесь! Не в бореньях ваша власть!”. Ответ поэта “рыцарю” еще более неуступчив и резок, и вместе с тем полон достоинства и гордости за свой выбор:
Вы, хранитель-оградитель, —
Не в обиду только будь —
Как кому, а мне вредитель:
Без борьбы? С дороги? В куть?
Ваши жесты, ваши шутки,
Из былых времен слова —
Не к минуте, парень… Дудки!
Слабой я уже была.
Вполне ясно, что сказано это не только за себя. Но и за всех сверстниц. Она хорошо знает их настроение в нынешнее, не менее грозное время, чем война. Именно этим знанием дышит стихотворение “В парке”… В целях экономии места прибегну к пересказу первой его половины… Сброшены “перестроечные” маски. Самые черные дни, завершившиеся расстрелом Верховного Совета, позади. Женщины, “былые комсомолицы”, весенним днем прогуливаются в парке, за городом. Гуляют и — такое уж нынче время — не анекдоты травят, не сплетнями пробавляются — “толкуют про политику… в хвост и в гриву “верхних” костерят”.
Поэт полностью на их стороне:
“Всю-то жизнь в трудах, а к смерти — голыми
Оказались: саван не купить…”
Их глазами, слез горючих полными,
По былому — храмы бы святить.
Потрясающая метафора! Думаю, рождена она не холодным рассудком, а горячим сердцем. Как никому другому (разве еще Николаю Благову), судьба предоставила О. Фокиной возможность постигнуть душу деревенских современниц, разделить с ними и пот, и слезы, и бабье дружество, и совсем не бабье мужество, и терпение, легендой ставшее.
