Латунная луна : рассказы - Асар Эппель

Выйдя с утра в лоджию, он махнул рукой, и тотчас с берега к его этажу с криками понеслась орава чаек. Одна из них, поймав ветер, повисла, точно игрушка на елке, у перил и с подвешенной своей позиции, слегка шевеля хвостом, больше никуда не сдвигалась. Он же стал кидать в сторону ее клюва кусочки вчерашней ватрушки, а чайка, слегка подавшись вперед, надвигалась на них и заглатывала. Остальные, завидуя чужой удаче, противно верещали и базарили, перечеркивая во всех направлениях утренний воздух.

И тотчас на писательском столе зазвонил местный телефон:

— Прекратите кормление! — раздраженно потребовал нравный женский голос. — Чертовы птицы мешают сосредоточиться…

И сразу положили трубку.

К завтраку Шляпников вышел в полном параде: поодеколонясь после бритья, стройный, в форменном кителе, ослепительной рубашке и безупречных брюках. Купленные во Франкфурте месяц назад штиблеты на нем сверкали, а новые к ним французские шнурки наилучшим образом пришлись к месту.

В утренней столовой было пустовато, но, едва он вошел, в дверях раздаточной тут же появились подавальщицы, с интересом и удивлением его разглядывавшие. Одна из них решительно подошла, указала ему место, потупилась и, зарумянившись, спросила: “Кашу какую будете?”

Стали возникать фигуры постояльцев. Вид почти у всех был отсутствующий и полусонный. Казалось, они не рады ни завтраку, ни наступившему дню, ни выпавшей им привилегии проживать между речной излучиной и морем. Кое-кто, направляясь к кофейному бачку, шаркал домашними туфлями, кто-то решительным шагом входил, надменно брал со своего столика тарелку с кашей или стопку печений “Привет” и с едой этой уходил. За соседним столом старый уже человек сперва попринимал таблетки, запивая их соломенного цвета чаем, потом ковырнул кашу, предварительно с недоверчивым любопытством ее исследовав, и стал почесывать грудь в вороте рубашки.

Завтракал Шляпников в одиночестве. За его столиком так никто и не появился, хотя под покрывавшей скатерть пленкой виднелись еще три бумажки. На одной стояла женская фамилия и номер комнаты, находившейся вроде бы на этаже Шляпникова, причем рядом с его комнатой.

— Куда это вы понесли еду? — спросил Шляпников у проходившей мимо подавальщицы.

— Больному писателю. Если заболеете, вам тоже принесу, — глядя долу, сказала подавальщица и при этом опять-таки вспыхнула.

Потом Шляпников вернулся в номер, посидел за безбрежным письменным столом и записал, намереваясь от нечего делать вести дневник: “Сперва завтракал (каша из ядрицы, творожники, два яйца вкрутую), потом собираюсь пойти на прогулку”. Ничего больше не придумав, он отправился ходить по пляжу, где нет-нет и поглядывал в небеса, радостно узнавая улетавшие за море самолеты.

Потом он поднялся на дюну, осмотрел непривычного вида прибалтийскую церковь и удивился несуразно выполненному здоровенному памятнику, изображавшему коренастого Ленина в чугунном пальто. Нелепую фигуру постояльцы Дома творчества прозвали Рагулиным. Об этом он узнал за обедом от соседки, категорической молодой дамы с добротным бюстом и красивым злым обличьем, голос которой показался ему знаком — не она ли требовала прекратить кормление чаек с лоджии?

Соседка оказалась критиком и литературоведом, и, вероятно, поэтому двое писателей, появившихся за столом, сидели тихо и безучастно, а на каждое ее непререкаемое высказывание кивали, но как-то по особенному — кивать-то кивали, однако можно было не сомневаться, что мало с чем из того, на чем она категорически настаивала, согласны.

— В этом вашем Доме отдыха… — сказал, было, Шляпников, но соседка его прервала:

— У нас не Дом отдыха! — и, схватив свою тарелку, перешла к другому столику. Шляпников, конечно, опешил, но один из писателей, глядя в свой голубец, сказал:

— Снова к Свитеру перескочила…

Литературоведка пересела за ближайший столик, к которому только что пришел сосредоточенный человек с неподвижным лицом и в длинном вытянутом свитере.

— Там-то она, небось, не вякает… — ковыряясь в котлете, пробормотал второй сосед.

— Вестимо! — согласился глядевший в голубец.

Рассматривая заполнявшуюся столовую, странновато и невесть как одетую, догадливый Шляпников учел неуместность своего парадного вида и к ужину явился в нечастых тогда джинсах, в невиданных еще кроссовках, в голландском пуловере, который его сосед слева назвал “полувером”, и в шейном платке.

Они с товарищами уже давно освоили эти непривычные в отечестве шейные платки, хотя московские щеголи, знавшие о таковых понаслышке, уже заталкивали за воротники рубашек домодельные шерстяные шарфики.

Теперь на Шляпникова поглядывали почти все, некоторые, пожалуй, даже завистливо, а вспыхнувшая как всегда подавальщица прошептала:

— Что же вы никак не заболеете?

Узрев его в новом облике, сказала свое и соседка.

— Да вы у нас пижон, летчик! Должна, кстати предупредить, что многие здесь полета невысокого и вас не поймут. — Оба соседа, вздохнув, поднялись и пошли за чаем. — А вы? Вы-то высоко летаете?

— Около десяти тысяч…

— Это сколько же километров?

— Десять с лишним…

— И что вы оттуда видите?

— Здешний пляж, например. Излучину реки, море…

— А людей?

— Нет. Сверху все безлюдно.

— Вот-вот! Именно безлюдно! Сомневаюсь, что вы этот образ способны осмыслить, но выражено точно, — и она тут же вскочила к появившемуся за своим столиком Вытянутому Свитеру.

Вечером показывали польское кино, где на шее у героя фигурировал точь-в-точь шляпниковский фуляр. Выходившие из зала поэтому переглядывались, а литературоведка, сидевшая во время сеанса рядом с Вытянутым Свитером, поднимаясь в лифте со Шляпниковым, категорически распорядилась:

— Завтра предлагаю сопроводить меня в кофейню. Вам же все равно делать нечего, а там потрясающий кофе!

Назавтра утром вполне вошедший во вкус отдыхательной жизни и, зная теперь, что народ сходится к завтраку лениво, Шляпников валялся в постели, листая подаренную соседом по столу книжицу — вчитываться, однако, в нее с утра жуть как не хотелось.

В дверь тихо постучали.

— Вы захворали, что ли? — услышал он шепот подавальщицы. — Я вам завтрак принесла!

Проскользнув в номер, она потупилась и покраснела — на подносе лежали две куриных ноги, хлеб, печенье “Привет” и целых четыре эклера — такие вчера выдавали к полднику.

— Только никому не говорите, что не заболели, а то мне влетит. Чего, — скажут, — к летчику побегла?.. — И она вовсе запунцовела. — Погодите же… Поднос поставлю… Ишь, какой!.. У нас же несколько минуток только… Ох, кучерявенький…

Шляпников кучерявым не был, но уточнять, понимая, что “несколько минуток только”, не стал…

А днем они с литературоведкой отправились в кофейню. Шли по песку у самой воды. Ночью дул тревожный ветер, и затеялся небольшой шторм, так что помимо всегдашних черных водорослей, налипших на песок, море повыбрасывало разного сору и почему-то немалое количество перегоревших лампочек. Еще на песке валялись пластиковые банки из-под полотерного вещества, корневища каких-то растений, разномерные доски с гвоздями, трухлявые бревна в белых выцветах лишая, а в одном месте даже разбитая гитара.

Попадались и гуляющие, в основном, местные жительницы, что легко узнавалось по их береткам, прямым пальто и круглым вокруг шеи маленьким воротничкам.

Кофе в знаменитой кофейне, почему-то подземной, был на редкость плох. Шляпникову, увлекавшемуся в римском аэропорту маленькими чашечками эспрессо, приправленная бальзамом баланда из растворимого кофе не понравилась.

Литературоведка же все время в категорической манере повелевала буфетчику то принести сырное печенье, то продемонстрировать Шляпникову глиняную бутылку из-под бальзама, а Шляпникову указывала, куда повесить куртку. “Тут вешают сами. Прямо возле столиков! Наших идиотских гардеробов тут не водится!” — говорила она знакомым телефонным голосом, а убедительный бюст ее виделся в кофейной катакомбе еще убедительней и первобытней, так что, несмотря на беспрестанные распоряжения литературоведки, мысль, что он проводит время с дамой, ни на минуту Шляпникова не оставляла, хотя взгляд, чтоб не показаться невежей, приходилось с бюста уводить.

На обратной дороге после кофейни он рассказывал ей про двойной эспрессо, про то, что на этажах заграничных гостиниц не бывает дежурных, что озеро в Цюрихе величиной с море, а нутро миланского собора размером с космос. В какой-то момент она замкнулась и задумалась, а перебивать и хорохорится перестала, правда, нет-нет что-то все же говорила, но это что-то, вроде бы окончательное и категорическое, выглядело теперь неуверенным и необязательным.

Откидывая кедом почернелые веточки — а она была, между прочим, в кедах (это она бегала кругами по пляжу!), — литературоведка заговорила вдруг о себе и коллегах.