Генералиссимус князь Суворов - Александр Петрушевский

Затем произошел еще один случай, составлявший уже несомненное оскорбление. Под Анкону, осаждаемую русской эскадрой Войновича и десантом при содействии ополчения Лагоца, прибыл австрийский генерал Фрелих с корпусом войск, занял места итальянских ополчений, которые за только что последовавшею смертью Лагоца были распущены, и повел дело так, чтобы совершенно отстранить Русских от осады и капитуляции, а забрать всю операцию в свои руки. Несмотря на противодействие графа Войновича, Фрелих заключил с французским гарнизоном капитуляцию на чрезвычайно выгодных условиях для осажденных, ввел в крепость свои войска и запретил впускать туда Русских, с которыми он вообще обращался крайне пренебрежительно, с непонятным высокомерием. Узнав об этом, Войнович поднял русский флаг вместе с другими союзными на моле, на карантине и на пленных судах; австрийские офицеры силою спустили русский и турецкий флаги, оставив один австрийский. Главный начальник русского флота в Средиземном море, адмирал Ушаков, просил у Фрелиха объяснений; австрийский генерал отвечал, что по множеству занятий не имеет времени входить в подробности.

Император Павел потребовал полного удовлетворения и, до получения его, отказал австрийскому послу в приезде ко двору. Вызвали Фрелиха в Вену, нарядили военно-судную комиссию; депутатом с русской стороны командировали Милорадовича; Фрелих был приговорен к исключению из службы. Это решение нисколько не удовлетворило Русского Государя, да и последовало оно уже в феврале 1800 года; первое же донесение о дерзком поступке Фрелиха получено было в Петербурге в декабре 1799 года, как бы в подкрепление принятого тогда Государем решения о разрыве с Австрией. Переговоры еще продолжались, но разрыв уже состоялся.

Изменились совершенно и отношения Петербургского двора к Лондонскому. Во время Голландской экспедиции Англичане погрешили недостаточною заботливостью о русских войсках, которые чрез это терпели много лишений; произошли недоразумения в расчете английских субсидий, по поводу чего Император Павел отозвался, что он "подает помощь своим союзникам, а не торгует наемными войсками и не продает своих услуг"; возникли некоторые неудовольствия при переговорах о плане будущей кампании и по другим случаям. Все это, вместе взятое, не составляло еще достаточной причины для разрыва, тем более, что Лондонский кабинет искренно желал поддержания коалиции, но во взглядах Императора Павла произошел уже поворот, и темперамент неудержимо увлекал его по направлению, противоположному прежнему. Задумав в начале нечто в роде крестового похода против Франции, он под конец убедился, что в основную мысль коалиции только сам и верил, а другие, делая вид будто верят, эксплуатировали ее каждый в своем интересе. Придя к такому заключению, он уже не мог оставаться в коалиции; нужно было только приискать логическое объяснение своего поступка для спасения приличий и для собственного утешения. Это было делом не трудным, и в последних числах декабря Ростопчин получил повеление: "если будет речь о выходе Императора из коалиции, то объяснять, что при всеобщем желании мира, разрушение коалиции этому помогает"12.

Итак коалиция распалась, и русской армии ничего больше не оставалось, как возвратиться восвояси, не ожидая весны. Суворов так и сделал, опять не дождавшись высочайшего повеления, которое в этом смысле хотя уже последовало, но не было еще ему известно. Русские войска стояли больше месяца на просторных квартирах, отдохнули, оправились, оделись и готовы были хоть сейчас в поход. В виду настойчивых требований Венского кабинета, Суворов нашел возможным не откладывать дальнейший поход, тем паче, что имел на это от Императора Павла полномочие, и января 14 армия выступила двумя колоннами, кроме корпуса Конде, который перешел на содержание Англии. В русские пределы войска вступили разновременно, большею частью в марте; сам Суворов, захворав вскоре по выезде из Праги, остановился в Кракове, сдал начальство Розенбергу и отдал по войскам прощальный приказ.

Глава XXXVI. На пути в Россию; 1799-1800.

Душевные муки Суворова вследствие недостигнутых целей войны. — Общее внимание к нему и его войскам во время обратного пути в Россию. — Настроение Императора Павла и русского общества; переписка Государя с Суворовым; восторженные заявления других государей и лиц. — Негодование Суворова по поводу французских известий о Швейцарской кампании; неудовольствие, причиненное ему присылкою из Вены генерала Бельгарда с особой миссией; её неудача. — Образ жизни Суворова; приемы, забавы, эксцентричности. — Суворов-чудак; происхождение и развитие его странностей; усиление их к концу его жизни; отзывы о нем, как о помешанном. — Другие недостатки, ему приписываемые; объяснение. — Заботы Суворова о будущности сына; помолвка князя Аркадия с принцессой Саганской.

 Обратный путь Суворова в Россию, перемежавшийся вследствие колебаний политики частыми остановками, продолжался больше трех месяцев. Это время, наполненное для Суворова заботами о войсках, страшно расстроивших в Швейцарскую кампанию всю свою материальную часть, сопровождалось сверх того, как мы видели, многими неприятностями - наследием предшествовавших событий. Но неприятности эти далеко уступали душевным мукам, которые выносил Суворов, удаляясь с театра войны с горьким сознанием неполного успеха Итальянской кампании и совершенной неудачи Швейцарской. Поправить эту неудачу новыми успехами было его мечтою, которая первое время не давала ему покоя и влекла за собою колебание и непоследовательность в некоторых его поступках. Но мечта так и должна была остаться мечтою, в силу неумолимо отрицавшей ее действительности. Что кампания была военным делом славным, блестящим, достаточным для завидной боевой репутации любого генерала, - это для Суворова было слабым утешением, ибо в его прошлом не было ничего другого, кроме блестящего и славного. Ему нужно было то, для чего он сюда явился из своего Кончанского уединения, - изгнание Французов, восстановление престолов, торжество религии; а в результате почти ничего такого не оказывалось. Не он был в том виноват, а зависть, эгоизм и упорная робость союзника, однако все это оборвалось на нем. В сердце его осталась горечь, которую он унес с собою и в могилу.

Не совсем так смотрело на это большинство современников в антиреволюционной Европе. Одни из них понимали, как связан был в своих действиях русский полководец, и потому отделяли понятие об успехе от понятия о его недостаточном результате. Другие, не вдаваясь в глубь, видели только блеск и слышали только гром победы и приходили в восторг от необычного зрелища, составлявшего сильный контраст с длинным рядом прежних лет коалиции. Для всех вообще особенно поразительна была Швейцарская кампания, представлявшая собою один непрерывный подвиг с драматической окраской. Имя Суворова, выросшее в Итальянскую кампанию, после Швейцарской облеклось двойным блеском, и когда он, удалившись с театра войны, вступил в Германию, то стал центром общего внимания. Всюду на его пути, особенно же при более продолжительных его остановках в Линдау, Аугсбурге, Праге, стекались путешественники, дипломаты, военные, наезжали из ближних и дальних мест любопытные, чтобы услышать от него несколько слов, выразить ему удивление или хоть просто взглянуть на него. Общее почтение граничило с благоговением; дамы добивались чести поцеловать его руку, и он не особенно тому противился. Везде были ему встречи и проводы, хотя он этого избегал; всякое общественное собрание жаждало иметь его своим гостем. Отель барона Вимера, который он занимал в Праге, сделался rendez-vous высшего общества, обратился в подобие дворца владетельной особы, куда все стремилось, где ловилось каждое слово хозяина и где всякий гордился малейшим знаком его внимания. Это настроение не ограничивалось одною особою Суворова, а распространялось и на его войска, которые везде встречали дружеский и предупредительный прием, особенно в Австрии, и были предметом всякого рода любезностей. "Мы здесь плавали в меде и масле", писал он Ростопчину перед выступлением в Россию 1.