Невозможность путешествий - Дмитрий Бавильский

На этот раз он привел с собой переводчика Сашу и с его помощью начал меня расспрашивать. Обычно-то, втыкая иголки, Ли что-то по-своему лопочет, а я ничего не понимаю…

— Сам-то я, — говорит Ли, — вижу улучшение, глаз стал закрываться… а что чувствуете вы?

Ничего, говорю, не чувствую. Как раньше не чувствовал, так и теперь не чувствую: паралич Белла.

Или мне показалось, или действительно, но в глазах Ли сверкнула самурайская решимость, с ней он и начал втыкать в меня иглы, удваивая порыв, штопором вкручивая их внутрь, у меня даже слезы потекли. Прошлые два сеанса, видимо, он только разминался, а теперь стал действовать в полную силу, натянул кожу как на барабане и, гордый собой, немедленно вышел.

Сижу, слезы текут. Что называется, «туманящие разум». Принес с собой плеер, но, почему-то, ни читать, ни слушать не хочется, а только медленно оседать внутрь себя, точно подтаявший сугроб, все глубже и глубже забираться за свой ворот.

Внутри себя темно и сыро. Чувствуешь, что ты старый, подтекающий водопровод, нуждающийся в починке — все эти трубы, покрытые ржой, истончились за десятилетия ежесекундной работы до полной прозрачности.

А еще представляешь себя картой города; ведь Чердачинск, случайно или по ландшафту совпало, имеет форму креста; пришпиливая и таким образом прочищая мне нервы, Ли точно занимается «дорожной революцией», нейтрализуя многочасовые пробки на самых запруженных и проблемных направлениях.

Слышу (но не вижу, слезы все текут), как за пару минут до конца кто-то ко мне в приоткрытую дверь заглядывает (обычно нянечка или санитарка время до конца сеанса проверить) и еле говорю, шевеля иголками: «Салфетку мне, пожалуйста, принесите…»

А оказалось, это Ли заглянул. И раз я заговорил, то он решил, что с ним — и позвал Сашу.

Саша опять бубнит, мол, глаз уже почти закрывается, значит, положительные изменения…

На что я отвечаю, что замеряю собственное состояние по языку, с онемения которого у меня все и началось, так вот: язык как впал когда-то в бесчувствие, так в нем, точно заливное, и пребывает.

— Понимаю, — говорит Ли и берет внеочередную, незапланированную спицу, — ты только сейчас язык не прикуси ненароком…

И со всей «молодецкой» удалью втыкает ее, да проворачивая, в низ подбородка, снизу; да так, что игла входит в рот, начав биться острым своим окончанием, не прорывая, правда, слизистой, в основание языка и даже в небо.

Как бы это объяснить…

Вот представьте: вы все время ходите в своем доме по полу, и вдруг внезапно кто-то (или что-то) раскрывает двери подпола и начинает к вам оттуда, снизу, заглядывать.

Язык я не прикусил, но взвился, не столько от боли, столько от мыслей и чувств, картинок того, что со мной мгновенно произошло (подпол, игла, изнутри ощупывающая «ротовую полость»), при том, что Ли начал эту иглу проворачивать вкруг своей оси — чтобы уж наверняка.

Провернул пару раз и занялся мерным вытаскиванием игл из щеки, брови, заушья, «фасада» подбородка.

— А он иглу из подбородка уже вытащил или еще нет? — спрашиваю Сашу. Тот отвечает, что он лишь ее воткнул, прокрутил и тут же вытащил; нет во мне лишнего металла никакого, и случись сейчас на выходе рамка металлоискателя, я бы прошел без секундной задержки.

Вот ведь как. Такое ощущение, что бог испытывает меня, но как-то не по настоящему, будто не очень уверен, что «настоящее» я смогу вынести. Это очень мягкое страдание: во-первых, искусственно вызываемое в уютных условиях; во-вторых, осознаваемое как благо излечения; в-третьих, очевидно локальное и легко прекращаемое.

Для себя-то любимого можно и пострадать.

4. Отгадка природы

Сегодня Ли оккупировал иголками мою обаятельную улыбку: с некоторого времени она стала у меня джокеровской (есть в «Бэтмене» такой отрицательный, но зело обаятельный персонаж), язвительно-однобокой, ядовито-ехидной, поэтому основные иглы он сосредоточил вокруг этой части воспаленного нерва.

Странное дело — у него же табличка на груди закреплена с именем и фамилией; каждый раз, пока перед глазами мелькает, тщусь запомнить; а как выйду из процедурной, все как цунами смывает.

Это как с количеством игл: Ли вкалывает каждый раз разное количество стрел, поэтому каждый раз пытаюсь посчитать, сколько их, но первый укол — всегда самый больной, болезненный, ибо задает уровень чувствительности всему остальному сеансу, поэтому тут происходит совсем как с либидо — когда порог задан, мозг отключается.

Ли колет не отдыхая, не давая передохнуть, отдышаться; внахлест. Вот очаги и смешиваются, не различишь, где конец одного «приступа», а где начало следующего.

А я же при этом еще и хорохорюсь, стараюсь не показать, что больно, но получается лишь хихикать в ответ, мол, мне не больно, всех не перестреляете, русские не сдаются!

Какое, должно быть, жалкое зрелище — мешанина из ухмылок и гримас в ответ на прокручивание шпажки внутри нерва и честные собачьи глаза, в которых китаец должен обязательно прочитать надежду.

Когда едешь в больницу, проходишь несколько постепенных стадий внедрения в город. Поселок наш отделен от всего остального города широкой полосой соснового бора (со стороны жилых кварталов он кажется бескрайним, но на самом деле с каждым годом съеживается, точно шагреневая кожа, становится все более и более проницаемым), поэтому многие чердачинские запахи заводов и фабрик до нас не доносятся. Важный, между прочим, момент, ибо то, что в городе выброс (как горожане называют обычную активность местных заводов, превращающих воздух в прокисший кисель), я узнал, только выскочив из маршрутки на остановке «Горбольница».

Получается, из нашего поселка 29-я маршрутка вывезла целый вагон чистого воздуха, который смогла довезти, не разбазарив, до самого центра, точно тентом накрытого выхлопом: окна-то в ней закупорены, вот и едешь, пока едешь, в аквариуме с хвойной придурью.

В ноздри тут же ударило. А у меня, между тем, по болезни и из-за полуживого языка (вспомнив вчерашнюю экзекуцию, я не стал напоминать китайцу про то, что болезнь с языка началась), во рту и без того разлит постоянный привкус жидкой меди, а тут еще и внешний раздражитель.

Тот еще микс. Особенно если на пустой желудок, в котором, как в салоне маршрутки, образуется собственная атмосфера. Идешь по улице после процедуры, а внутри работает, шумит, колышется, сжимается, сокращается, гоняет жидкости, натягивает мышцы и соединения (костей, тканей, вен, суставов, мышц) целый, ни на секунду не останавливающийся, мир. А уж насколько он выйдет экологически чистым, зависит от тебя одного; ведь этот мир твой и только твой. С ума сойти можно, если хотя бы только попытаться представить.

Сегодня так вышло, что в обратной маршрутке № 68 (перепутал номера, они ж для меня как иностранный язык, как иероглифы) не оказалось ни одной молодой девушки, школьницы или студентки в гамашах, плотно облегающих ножку (особенно мне нравятся серые, фигуристой вязки) или школьников с рюкзаком за плечами. Я сел лицом к партеру, точно на авансцене, и увидел антропологически усталые лица, окруженные раздутой верхней одеждой — вспученной болоньей, меховыми шапками, скафандрами шуб.

Ну да, попробуй десятилетиями перевозить в желудке, а также прочих уральских потрохах, всю эту воздушную гниль, все эти выбросы да выхлопы, насмерть стоящие перед лицом возможной гармонизации местного существования. Насмерть! Какое уж тут умиротворение или радость; спасибо, что живой!

Подумалось вот: отчего москвичи, несмотря на бо́льшую искушенность и опытность жителя столичного мегаполиса (опасности поджидают чаще, менее защищены), оказываются, тем не менее, более открытыми в личном общении, разговорчивыми? Все очень просто: у москвича каждый день возникает гораздо больше ситуаций для общения и нестандартных маршрутов и ходов. Инфраструктура жизни в столице разнообразнее хотя бы оттого, что людей здесь гораздо больше; хочешь или не хочешь, но обязательно с кем-нибудь да столкнешься.

Провинциал, даже если живет в многоэтажном многоквартирнике, ощущает себя хуторянином, в окна которого заглядывает только голодная луна; его мало что отвлекает от наезженной годами привычки, внутри которой социум общественного транспорта выполняет роль агоры или же прокладки между личным и общественным. Что, кстати, я давным-давно заметил — в метро вагон тупо перевозит пассажиропотоки, молчаливо кивающие друг другу на стыках рельс, тогда как в маршрутках, несмотря на неизменность характеров ли, повадок, почти всегда идет сложный процесс подспудного общения. Тебя учитывают.

Водитель закуривает. Он же еще при этом постоянно говорит по мобильному с коллегами и почти не смотрит (только поглядывает) на дорогу, сквозь окно, подобно обзору видоискателя собирающему ему в жменю бесконечное число образов.