Десантура - Алексей Ивакин

А он только кряхтел, помню, да плевался кровью.

Потом затих. Убили они его, наверно. А может и нет. Его забросили в грузовик. Видать, важный был. Ангелов ему за спиной…

А яма та ещё шевелилась долго. Землей шевелилась. Вишь, не всех дострелили. Дак да. Они ж каждому ещё пулей в голову стреляли, помню. Богородицу им на встречу… Помню — летом уже — шла мимо. А оттуда пальцы торчат. Вот, думаю. Вылезти хотел. Недострелянный… А сейчас там цветочки растут.

Мамка ночью тогда ходила с соседками. Ну, когда ещё немцы не вернулись. Собирали у покойников пенальчики. Маленькие такие, черненькие. А там записка внутри — кто таков, да откудова. Целый горшок насобирали. Куда дели потом? А закопали в каком-то доме. В подвале. Только я уж не знаю — в каком. Не видела. Мамка так мне и не успела рассказать. Убили мамку. Нет, не немцы. Финны. Когда фашисты тикать начали, тогда и убили.

За что?

А просто так.

Я сейчас думаю, за то, что навзничь не упала перед ними.

Тогда не понимала. Мала была. Глупа. И Слава Богу.

Потом меня в детдом отослали. Ну, когда наши вернулись. Оттудова меня тятька уже в сорок шестом забрал. Когда с войны вернулся. Мне тогда четырнадцать было.

А в сорок девятом и он помер.

Тоже ранетый был. В грудь ранетый, агась. Чахоткой промучался и к мамке ушёл.

А я вот осталася.

Одна осталася.

И за братика, и за тятьку с мамкой, и за котиков век тяну. Устала уже… Руки не гнутся, спина болит, глаза не видят, сердце дрожжит. Поди, думаю, приснилось мне все это? Одно лихо и видела в жизни-то. Беду на плечах несла да горе подмышкой подтаскивала.

Так вона там, яма-то. Рядом с элеватором. Там, касатики, лежат. Там. Ну… Много их, много… Двое суток их туда стаскивали. А немцев? Немцев больше. Вся деревня была ими усыпана. Точно немцев больше. Точно! А горшок с медальонами — не знаю где. Ищите, ребятки, ищите…

Повернись-ко на свет!

Похож-то как… Вот как тот парень с сухарями.

Ты, поди, деда своего ищешь?

Разве?

Глаза у тебя такие же, внучок. Голубые.

Как небо.

Господь с тобой, сынок. Господь с тобой…

21

— А потом началась паника.

— В бригадах?

— Да, господин обер-лейтенант. Есть такое выражение — усталость металла. Человеческая прочность тоже имеет границы. Десантники просто вымотались. Ежедневные стычки, голод, холод, движение без конца — нервы начали сдавать. Было принято решение — эвакуировать тяжелораненых, в том числе и комиссара бригады, и начать выход к своим.

— На каком участке фронта, покажите, — фон Вальдерзее пододвинул Тарасову большую карту.

— Вот здесь, — ткнул подполковник карандашом. — Мы должны были ударить одновременно с группой генерала Ксенофонтова. Впрочем, до этих мест ещё надо было добраться. А началась оттепель. Снег превратился в жидкую кашу. Шагнешь с лыж в сторону — и полные валенки воды. И. по прежнему, не хватало продуктов.

— Как осуществляли эвакуацию раненых? Вы же не могли прорваться на старую базу под Опуево?

— Господин обер-лейтенант… Честное слово, я плохо сейчас понимаю как лётчикам это удавалось. «У-два» садились на поляны, просеки, разбивались некоторые, конечно. Но большинство взлетали.

— Но ведь грузоподьемность ваших «швейных машинок» очень мала! — воскликнул немец.

— Да. Один самолёт поднимал двоих в кабине и двоих в грузовых люльках под крыльями. Долго ждать мы не могли, но и бросить раненых тоже не могли. Поэтому им обустроили лагерь на болоте Гладком. Там же соорудили и взлётно-посадочную полосу. Сами же двинулись на юг, в сторону линии фронта…

— Ильич, передай там… — Тарасов замялся, держа за руку тяжелораненого комиссара бригады.

Что передать? Разве можно передать словами то, что они здесь пережили и все ещё переживают?

Курочкину и Ватутину нет дела до осунувшихся, почерневших, изголодавшихся десантников. Им главное — выполнение задачи.

— Передай, что бригада держится и продолжает выполнение боевой задачи.

Мачихин осторожно кивнул, а потом что-то прошептал. Тарасов не расслышал — рядом урчала мотором «уточка». Подполковник наклонился к комиссару, лежавшему на волокуше.

— Гринёв… — расслышал он одно слово.

— Нет, Ильич. Не нашёлся. Мы отправили поисковые группы, но пока безрезультатно. А найдется — лично пристрелю. И товарищ Гриншпун мне поможет. Так, особист?

Особист молча кивнул.

— Товарищи командиры! Давайте быстрее! Мне ещё пару рейсов надо бы сделать! — подошёл высокий усатый лётчик.

Тарасов присмотрелся:

— Лейтенант? Видел тебя, вроде?

— Так точно, товарищ подполковник. Я вас на Невьем Мху нашёл. Помните? Зиганшин моя фамилия. Вы меня тогда чаем угощали. Брусничным.

— Зовут-то тебя как, лейтенант?

— Сергеем, товарищ подполковник.

— Сережа… Ты уж аккуратнее комиссара доставь. Постарайся, — Тарасов положил здоровую руку на плечо лейтенанту.

— Не буду я стараться, товарищ подполковник. Когда стараешься — не получается. Надо — значит, надо. Доставлю, не волнуйтесь. А потом за вами прилечу.

— Что значит за мной? — удивился Тарасов.

— Ну, вы же тоже ранены. — показал лётчик на перевязанную руку комбрига.

Тарасов отмахнулся:

— Ерунда! Пуля насквозь прошла. Кость не задета, нервы с сосудами тоже. Царапина!

лётчик замялся:

— А другой подполковник сказал, что есть приказ комфронта, что всех раненых командиров эвакуировать в первую очередь. Даже легкораненых.

Тарасов переглянулся с Гриншпуном:

— Какой подполковник?

— Да я перед вылетом его видел…

— Где?! — почти одновременно крикнули особист и командир бригады.

— На базе! Пока самолёт загружали продуктами, я в курилке торчал. И тут смотрю, сверхсрочник садится…

— Кто? — не понял Гриншпун.

— Ой, простите… «Р-5», самолёт такой. Мы его «сверхсрочником» называем. Сильно стар, дедушка. Но летает. Я узнать пошёл у лётчика — что там да как. А оттуда бойца выгружают. Он на всех матом ругается, шипит — особенно, когда рукой пошевелит. Потребовал срочно ко врачу, а потом в штаб фронта его доставить. Назвался подполковником… Как же его…

— Гринёвым? — воскликнул Тарасов, играя желваками.

— Точно. Гринёв. Вот он и сказал про приказ. Товарищи командиры… Мне лететь пора…

— Грузите комиссара! — приказал Тарасов своим бойцам. — А ты, лейтенант, вот что передай — я эвакуироваться не буду. Выйду, как планировалось. Вместе с бригадой.

лётчик пожал плечами:

— Настаивать не буду. Мое дело маленькое, я ведь просто извозчик…

— Ну вот, извозчик — запрягай свою кобылу и вперёд!

Тарасов снова наклонился к Мачихину:

— Удачи, Ильич!

Потом осторожно пожал ему кончики пальцев.

Потом отошёл в сторону, кивнув Гриншпуну:

— Дезертировал Гринёв? Как думаешь, особист?

— Формально — нет, фактически… — Гриншпун почесал свой горбатый, еврейский нос.

— А меня сейчас формальности не интересуют, — отрезал командир бригады. — Тарасов сбежал? Нет! А Гринев? Да! Сбежал! Какие могут быть оправдания? А давай, уполномоченный, и я дезертирую! Тьфу! Эвакуируюсь! Кто людьми командовать будет?

— Там разберутся, товарищ подполковник, — хмуро ответил особист. — Там — разберутся.

— Как бы нам с тобой не досталось от этих разборов, — вздохнул Тарасов. А потом обернулся:

— Погрузили комиссара?

— Так точно, товарищ подполковник, — крикнул лейтенант Жиганшин.

Тарасов молча махнул рукой.

Бойцы облепили фюзеляж и крылья самолёта, дождались, когда урчание мотора превратится в рык, и стали его толкать.

Лыжи проваливались, самолёт подпрыгивал и снова цеплял брюхом мокрый снег. Десантники же пытались бежать и толкать его. Пытались, потому что сами то и дело падали и проваливались по колено.

Но все же толкали. И вот биплан чуть подпрыгнул, ещё… Пацаны на бегу подталкивали его парусиновые крылья вверх…

взлетел, смахнув крылом с разлапистой елки сугроб, шумно упавший на землю.

Взлетел и, тяжело покачивая крыльями, отправился домой. Для комиссара бригады — товарища Мачихина — война временно закончилась.

Для Тарасова и его измученных бойцов — продолжалась.

Старшина Василий Кокорин и ефрейтор Коля Петров лежали в подъельнике.

— Вась, я устал по самое не хочу, — вяло сказал ефрейтор, глядя равнодушными глазами в голубое — апрельское уже — небо.

— Я тоже, Коль, — так же вяло ответил рядовой.

Потом они замолчали. Берегли силы на вдох и выдох. А силам браться было уже не откуда. Последний раз они нормально поели пять дней назад, найдя в ранце убитого ими немца банку сосисок. Мясо, правда, было проморожено насквозь. Шесть сосисок, которые они выковыривали из банки ножами, сидя на ещё теплом трупе фашиста. Сосиски крошились на морозе, но мясные крошки бойцы старательно подбирали со снега и отправляли в рот. Колю Кокорина, правда, скрутило, потом. С непривычки. Блевал в кустах целый час. Отвык от мяса. Все больше — сухари, овсяный отвар да кипяток. Овес они набрали в какой-то очередной деревне, на которую совершали налет.