Машина - Анатолий Андреев

Девчонки устроили Алию, ни о чем ее не расспрашивая. Они сгорали от любопытства, поэтому про себя сочинили несколько версий, в каждой из которых Фросин выглядел злодеем, а Алия — жертвой. Эти версии были так далеки от истины, что Алия по неестественной предупредительности девчонок сообразила о существовании таких предположений.

Когда прошло первое ослепление обидой и злостью на Фросина, когда прошла боль возмущения им, Алия вдруг с некоторым смущением поняла, что, возвратись время вспять и вернись она к тому разговору с Фросиным, ей было бы нелегко принять такое бесповоротное решение.

Если тогда ее заставило уйти отвращение к любым компромиссам, как бы они ни проявлялись, то теперь она не могла вспомнить ни одного серьезного обвинения, которое можно было бы предъявить Фросину. В мыслях она все время возвращалась к тому вечеру, пытаясь вызвать в себе овладевшие ею тогда ярость и отвращение. Она искала все новые слова, которых не нашла, не бросила этому лицемеру Фросину. С каждым днем эти слова теряли силу, уже не вызывали в ней благородного негодования, которое подвигло ее, чуть не теряющую сознание от непоправимости поступка, встать и уйти — уйти, чтобы не возвращаться...

Прошла неделя, потом вторая. Алия ходила на лекции; подшучивала над наивной букваришкой — «букварями» называли первокурсников. По вечерам она занималась, готовилась к семинарам. Параллельно со всем этим внешним потоком бытия в Алии шла внутренняя работа, происходило переосмысление порядка вещей, их переоценка. Фросин сказал бы, что Алия теряет детскость. Поймав себя на этой мысли, Алия рассердилась — с какой это стати она мысленно прислушивается к несуществующим оценкам вычеркнутого ею из жизни Фросина? Но и эта злость на себя вновь кольнула ее — значит, и в этом она не свободна от Фросина, и тут он не оставляет ее равнодушной. Сразу вспомнились прежние их ночные беседы, исповеди и рассуждения — о себе и обо всем на свете.

«Самое главное,— говорил в темноту Фросин,— не оставаться друг, к другу равнодушными. Пока мы любим, сердимся, ненавидим друг друга — для нас ничего не будет потеряно. Даже из ненависти все может родиться вновь. Только если мы станем равнодушны, тогда все пропало...» Алия лежала, прильнув всем телом к растянувшемуся на спине Фросину. Она прижалась щекой и ухом к его груди. Она слышала его голос и обычным, и одновременно — из груди — гулким и незнакомым. Это было смешно, и она сказала: «Я тебя изнутри слушаю, вот здесь...» Она щекотно провела кончиками пальцев по его груди, и он понял, что она не слушала, но не рассердился. Она попросила: «Скажи еще что-нибудь». Он повторил последние свои слова — насчет равнодушия. Алия чуть приподнялась и приложила ухо к груди. В груди гулко билось сердце. Она обхватила эту грудь руками. Его грудь была широкой, рук не хватало. Их бы хватило, но ведь надо было не только обнять, но и погладить, и она шепнула ему чуть слышно: «Глупый, какое уж равнодушие...» — и уловила в темноте, как напряглось его тело: он поднял с подушки голову, потянулся на шепот. Она, не переставая обнимать, оторвалась от его груди и подалась навстречу его губам...

В один из вечеров пришла комендантша. Не раздеваясь, заглянула в каждую комнату, в туалет и кухню. Убедившись, что все в порядке и никого не прячут, она размотала платок ч и сняла мужскую дубленку. Девчонки тут же взгромоздили на газ чайник — визиты комендантши воспринимались как неизбежное приложение к условиям существования. Комендантша любила почаевничать в «аспирантской». Соломенная вдова, она давным-давно жила при общежитии. Но там, в пятиэтажном старом здании, все было как-то казенно и неуютно. Привыкнув и не отдавая уже себе отчета в этом неуюте, она тем не менее отдыхала здесь от неумолчного коридорного шарканья ног и переклички голосов, никогда не смолкавших за дверью ее комнаты на первом этаже.

Прочно умостившись в ожидании чая на стуле, она сложила на стол руки, на руки — грудь и прогудела свое обычное:

— Как у Христа за пазухой, девоньки, живете...

Тут же, по комендантской своей привычке, уткнулась взглядом в шторы и скомандовала:

— Завтра придите-ко в кастелянскую, тама новые шторки  получили.  Я  скажу — она  вам  заместо этой срамоты выдаст...

Она мечтательно смотрела еще какое-то время на шторы, мысленно прикидывая на их месте новые. Потом перевела взгляд на Алию, сосредоточенно писавшую что-то здесь же, на уголке стола.

Порывшись в необъятной, как ее талия, памяти, комендантша вспомнила фамилию и доброжелательно поинтересовалась:

— А ты,  Гарипова,  не забываешь подружек-то?  Ну  и правильно, не след    подружек-то    забывать.   Да  и то — жила    ты  здесь    вона в  какой  красоте.— И она окинула комнату гордым  глазом. Она считала себя  причастной  к этой  красоте  и  всегда,    что бы  новенького    ни  удалось выцарапать в институте, обязательно здесь что-нибудь да меняла — все хотела, как лучше.

Алия промычала что-то в ответ, но та и не вслушивалась. Ей не нужны были ответы. Ей нужны были слушатели. Да не просто, чтобы на ходу или по делу чего, а так вот — посидеть да поговорить. И она с добродушной завистью протянула:

— Да ведь у тебя, чай, обстановка-то не хуже. У тебя, слышь, муж-то в больших начальниках ходит?

Алии неприятны были расспросы. Помогли девочки. Они бывали у Алии с Фросиным и рассказали комендантше. Она заинтересованно слушала, переспросила кое-чего про мебель, а потом безапелляционно заявила:

—  Да не  шибко-то большой начальник! И  квартирка однокомнатная, и мебеля не шибко... Нет, девки, вам на меня богу молиться надобно...

Дождавшись чаю, выдув чуть не полведра, рассказав с практической целью о коварстве мужчин, она засобиралась обратно, к себе. Отлучившись из общежития на столь долгий срок, да в самое опасное, вечернее, время, она чувствовала себя беспокойно. Девчонки проводили ее с облегчением — она баба была хоть и ничего, но очень уж нудная.

По уходе комендантши они беззлобно позубоскалили еще на ее счет. От ее назидательных историй попахивало нафталином. Рассказывая, она призывала в союзницы Алию — в ее понятии замужняя Гарипова была в чем-то ей теперь ровня, не то что эти свиристелки. Она уверена была, что Алька будет теперь положительно влиять на подружек.

Комендантша уже много лет жила среди студентов. Бесчисленные поколения их прошли перед ней. Она привязывалась к ним, но студенческое житье скоротечно, и одни привязанности безболезненно вытеснялись другими. Постепенно безалаберные студенческие порядки накрепко въелись в ее душу. Комендантша и не замечала, что становится малость чудаковатой, и тем более не замечали этого студенты. Сегодня Алия, взбудораженная и настороженная переломами в своей жизни, с умилением обнаружила, что у толстухи с детства впитанные представления о долженствующем порядке вещей мирно сосуществуют с ухватками и словечками молодежи. «Залипуха», «лажа», «клево» и «чувиха» сменялись более поздними напластованиями. «Путево» и «хиппово» она произносила так, что это казалось в ней совершенно естественно. Если она что-то хвалила, то «не слабо!» являлось эквивалентом наивысшей оценки. Комендантша была находкой для лингвиста, возжелавшего бы написать монографию о студенческом сленге, то бишь, жаргоне от время оно до наших дней.

Алия опять вспомнила комендантшу, устроившись на скрипучей раскладушке и попытавшись вызвать сон. Сны не приходили и к девчонкам. Начался в темноте бесполезный разговор — о тряпках и о мальчиках, о преподавателях и о лекциях. Алия помалкивала. Ей было о чем думать и вспоминать. С комендантши мысли переключились на Фросина. Алия уже не могла вспомнить, за что его осуждает. Точнее, она это знала, но мотивы казались уже совершенно неубедительными. Подумаешь, в запальчивости назвал себя и других винтиками, да и смысл-то был необидный. Фросин хотел подчеркнуть, что каждый должен на своем месте быть до конца добросовестным. Это уж она сама потом придралась, к форме, а не содержанию... И другое все ерундой было — то ей пренебрежение к людям увиделось, то еще чего. Единственное реальное обвинение, которое переполнило ее негодованием, и то сейчас казалось уже не столь тяжким. Чувствовала Алия, что погорячилась...

Незаметно Алия уснула. Ей приснился Фросин. От радости она проснулась и не сразу осознала себя на раскладушке в аспирантской квартире с сонным дыханием девчонок. Потом ей суало себя жалко и она чуть не заплакала. Ругая себя за слезливость, она вдруг подумала о Фросине — как он? Тут же она честно призналась себе, что больше всего ее возмущает не его проступок по отношению к Геннадию, проступок, который теперь выглядел не таким уж доказательным, а то пренебрежение, которое явствовало из нежелания разыскать ее и попросить прощения. Она мучается, спит кое-как на раскладушке, а ему безразлично, где она и что с ней. Нет, он ее никогда не любил. Она так и заснула с этой мыслью и со слезами.