Чур, мой дым! - Алексей Ельянов

Мы вошли в комнату, присели на диван. Я стал рассказывать Анне Андреевне о случившемся, о своей жизни в лесопарке, обо всех обидах. Каждое новое воспоминание распаляло меня. Я рассказал о том, как много работал, пас коров, перевозил отдыхающих через Неву, опиливал деревья в парке, ел остатки вчерашнего и позавчерашнего супа, носил стыдную одежду. Рассказал о смерти тетушки, и о новой хозяйке нашего дома, и о том, как замахнулся табуреткой на дядю. Мне стыдно было об этом рассказывать, но я решил не утаивать ничего. Я не просто жаловался на свою прошлую жизнь — я требовал внимания и сочувствия. «Каждый поймет меня, — запальчиво думал я. — Не для того я столько терпел, чтобы от всего отказаться». Я спросил:

— Скажите, как мне высудить свою долю наследства? Ну хотя бы на костюм… Я так мечтал о нем. Я же имею полное право…

Анна Андреевна нахмурилась и негромко, но неожиданно жестким голосом ответила:

— Наверное, ты прав. Твой дядя поступил несправедливо. Но имей в виду: если ты будешь судиться с ним, то никогда больше мы с тобой не сможем быть друзьями.

Я был поражен. «Почему? За что?! В чем моя вина?!» — хотелось крикнуть мне, но вдруг я догадался, почему так сурово учительница отнеслась к моему желанию высудить свой костюм. Догадался так же, как в детдоме, когда Клешня провел при всех по моему лицу грязными пальцами и Анна Андреевна спросила у него, что это такое.

Учительница заметила мое смущение, приблизилась и коротким взмахом руки растрепала мне волосы.

— А ты не изменился, — сердечно сказала она. — Вытянулся, возмужал, но не изменился. Я о тебе часто вспоминала. Сестра тоже обрадуется такому гостю.

Я хотел спросить учительницу об ее отце, но увидел над пианино фотографию строгого благообразного старичка в траурной рамке.

— Да, — с нелегким вздохом сказала Анна Андреевна, поймав мой взгляд, — это случилось совсем недавно. Мы теперь одни. Сестра и я, — добавила учительница после недолгой паузы. Мне подумалось, что она сказала это не только потому, что у них нет теперь отца.

— Ой, что я, — встрепенулась Анна Андреевна. — Ты, наверное, проголодался. Потерпи еще минутку, вот-вот сестра подойдет. Я вас хорошим ужином угощу, полдня старалась.

Сестра Анны Андреевны пришла утомленная и взволнованная — ей почти весь день пришлось принимать экзамены в музыкальном училище. Как только она увидела меня, стала отчитывать:

— Куда ты запропастился? Я уже хотела обидеться на тебя. Ждем-пождем, а он хоть бы слово в письме.

— Он теперь к нам надолго, — мягко, по-свойски пояснила Анна Андреевна, внося в комнату шипящую сковороду.

— Вот и прекрасно. Завтра я тебя со своими ученицами познакомлю. Сходите вместе в театр, в Филармонию. Да не смущайся, у меня девочки хорошие, а ты уже вполне стал кавалером.

Сестра Анны Андреевны говорила весело, звонко, ее искренняя радость согревала меня. В ее голосе, в манерах, в движении тонких рук было что-то порхающее, непринужденное, как у восторженного подростка.

Наш ужин затянулся допоздна. Я снова рассказал о своей жизни, но не стал говорить о костюме.

Спать я лег на просторном диване, на чистую простыню, под теплое пушистое одеяло. Блаженно и счастливо стал погружаться в сон. Мне показалось, что я все свое детство прожил именно здесь, в этой большой уютной комнате, и что Анна Андреевна на самом деле моя старшая сестра, как я и предполагал еще в детдоме.

До чего же ярким оказалось солнце, до чего вкусным и как будто хрустящим от чистоты и первого мороза почудился мне воздух, до чего уютными, неторопливыми и простодушными показались мне люди, когда мы с Анной Андреевной утром вышли на улицу. И как будто не я, а кто-то другой, легкий и веселый, пошел навстречу солнцу, детским коляскам, белым облачкам дыхания прохожих, навстречу шеренге лип в блестках инея.

Точным и быстрым движением я пнул плоский камешек. Он метнулся по скользкой панели, вспугнув стаю воробьев — серые комочки вспорхнули и, невесомые, трепетные, пустились кружиться перед нами в морозном воздухе.

Моя радость была сродни воробьям, их счастливой свободе и озорству, мои мысли кружились так же невесомо и безотчетно. Анна Андреевна заглянула в мои глаза и сказала:

— Возьми немного денег на всякий случай и поброди без меня. Так будет лучше. Постарайся только вернуться к обеду,

Я пошел наугад, вдоль домов и старых деревьев.

Бородатый кряжистый дядька старательно обновлял панель длинной метлой. Дворник подвигался медленно, сосредоточенными шажками, загребал размашисто, будто всласть водил косой на сочном лугу. «Должно быть, приятное это дело — вот так начисто подметать улицы», — подумал я.

Возле ларька трое мужчин медлительно услаждали себя пивом. Они расположились вокруг бочки; на днище, поверх измятой газеты, лежали пепельно-серые изогнутые и перекрученные рыбки. Мужчины с блаженным прищуром покусывали, посасывали свое лакомство и потом долго смачно цедили из зеленоватых кружек, должно быть, необычайно вкусную влагу.

— Налейте, пожалуйста, маленькую, — как можно более солидно сказал я, подавая деньги краснощекому продавцу.

— Чего там маленькую, пиво отличное, — пробасил высокий остроносый дядька в серой кепочке. — Хлебни, приятель, как полагается. Я угощаю, у меня сегодня наследник родился, — счастливо пояснил он.

Я отказываться не стал: наследник — дело серьезное.

— Как звать тебя?

— Леней.

— Хорошее имя, — обрадовался папаша. — Мы с Катюхой тоже решили назвать своего в честь деда Леонидом. Леонид Петрович Охапкин, звучит? То-то. Я его в такие генералы произведу, будь здоров.

— Он у тебя что, за токарным станком вместо бати генералить будет? — усмехнулся толстячок в кожанке.

— Не, пусть учится. Нынче ученые в почете. Сам не смог, так его настропалю.

— Ты его, главное, через мягкое место обучай, а то вымахает балбес, вроде тебя, — пошутил третий, щупленький и простецкий. — Сначала с пива начнет, а потом скажет: «Пойдем-ка, папаня, маленькую раздавим».

Мужчины довольно хохотнули. А я, уже с трудом допивая горьковатую влагу, подумал, что было бы очень обидно — родись я девчонкой.

Из булочной по стершимся ступенькам осторожно сошла грузная женщина. Она внимательно оглядела свою продуктовую сетку (подсолнечное масло, хлеб, связку сушек) и заторопилась к остановке автобуса. «Как тут все просто, рядом. Куплю-ка я себе сушек. Граммов триста».

Сушки были обсыпаны маком. Я сначала разламывал их в кармане, а потом быстро посылал в рот сдобные хрустящие дольки.

Впереди широко распахнулось небо. Сверкнули купола Исаакиевского собора, протянул ко мне руку Медный всадник на вздыбленном коне. Нас разъединяла Нева, а чувство у меня было такое, что хоть прыгай с разбегу — и вплавь на ту сторону. «Не спеши, вглядывайся. Это теперь твое, и надолго. Может быть, даже навсегда…»

В садике за черной чугунной оградой шумно радовались дети. Они играли возле высокого обелиска. Их разноцветные шапочки, шарфики мелькали между темных стволов деревьев.

Упрямый мальчишка в зеленых шерстяных рейтузах сопел и сердился, что его голубой совок никак не может воткнуться в землю.

— А ты вот тут попробуй… Ударь посильнее. Здесь она мягче.

Мальчишка поглядел на меня строго, но, всмотревшись в мои глаза, улыбнулся и ударил что есть силы совком в то место, где земля была не утоптана.

— Хочешь сушку?

Мальчишка порывисто приподнялся и почти шепотом спросил:

— А ты не Бармалей?

— Ну что ты. Я Иван-царевич. Знаешь, кто такой Иван-царевич?

Мальчишка повертел головой, поискал кого-то глазами, увидел бабушку на скамейке и, просветлев, опять спросил:

— А где твой Серый волк?

— Я отпустил его в лес, ему в городе очень плохо. Страшно: всюду машины, люди.

— А мне не страшно, я скоро в садик пойду.

«В садик — это не в детдом, — подумал я, — но все-таки с бабушкой, наверное, лучше». И еще я позавидовал мальчишке, позавидовал его беспечности и тому, что он только сейчас начинает свою жизнь. Но зависть моя была без огорчения, без грусти.

— На, держи свою сушку. Или она тебе не нравится? Могу дать другую, даже сразу две.

— Мне перед обедом нельзя. Бабушка велела аппетит нагулять, — опечаленно признался мальчишка и решительно присел на корточки, чтобы еще раз попытаться вонзить свой совочек в неподатливую землю.

От набережной Невы к садику метнулись наперерез трамваю два парня в черных шинелях. «Вот сумасшедшие, задавит!» Но нет, мальчишки успели перепрыгнуть через рельсы, и сейчас же скрипнули тормоза грузовика. Ребята со всех ног рванулись к чугунной ограде. Им было не страшно, они хохотали, шлепали друг друга, дергали за шинель. Мальчишки вели себя так, будто не было вокруг ни транспорта, ни прохожих, им было весело, хорошо. Я точно так же, бывало, возился с друзьями по дороге в школу. «Они тут, видно, здорово устроились. Вот поживу, появятся, дружки — тоже стану своим человеком», — решил я.