Ленинградская зима - Василий Ардаматский

Он знает их многие годы, с того времени, когда пустил в ход отцовские ценности. Тогда Смальцов – самый модный и самый дорогой в городе портной – шил ему костюмы, он и сейчас носит «его» костюмы… Преподаватель консерватории Долматов был тогда певцом, восходящей звездой, Горину было приятно появляться на людях в обществе несравненного Лоэнгрина. А тот любил развеселую жизнь, да денег на нее у него не хватало. Потеряв голос, Долматов стал преподавать вокал, часто говорил про себя: «Тащу воз, нагруженный бездарью», – и был убежден, что его карьеру погубили завистники и бездарные руководители искусства. Горин стал для него живым воспоминанием счастливых лет успеха, им обоим было что вспомнить, и это связывало их по сей день… С гинекологом Шухминым Горин знаком по делу – он выиграл ему судебный процесс о наследстве. Врач так любил карты, что человек, не знающий преферанса, для него попросту не существовал. Его очень любили среди картежников – денег у него всегда было много, а играл он в карты неважно.

Итак, кто? Кого из них он завтра назовет резиденту? Горин с некоторым удивлением думал, что, пожалуй, ни за одного из них он поручиться головой не может… Душевная ржавчина – цинизм – поражала их всех в одинаковой степени, однако по дороге подлости Горин все же ушел дальше всех. Он сейчас понимал это, но, конечно, по-своему – придя к выводу, что ни одного из друзей, сидевших сейчас с ним за карточным столом, он назвать Кумлеву не может, он посматривал на них с чувством превосходства…

Кого же тогда он назовет? А может, отказаться назвать? Сказать, что он ни за кого не может поручиться так, как за себя. Сам он готов выполнить любое задание – приказывайте. Он даже будет выглядеть человеком серьезным, остро чувствующим ответственность. Они прикажут стрелять… А ничего, когда их армия уже будет ломиться в город, кто сможет уследить за тем, что в это время делал какой-то Горин, да и он сам не дурак, чтобы делать это на виду…

Когда он пришел к этому решению, на душе у него стало легче.

– Что приумолкли, орлы? – спросил он командирским голосом.

Никто ответить не успел. Где-то неподалеку грохнул мощный взрыв, дом качнуло, как корабль, пол ушел из-под ног, стол сдвинуло в сторону. Стоявший у двери манекен с грохотом упал. Горин сидел бледный как полотно, уцепившись за ручки кресла. Долматов вжался в угол около изразцовой печки.

Еще одна бомба легла близко – дом снова качнулся, где-то посыпались стекла, а на дворе раздался истерический крик: «Свет! Свет!»

Когда все стихло, Долматов сказал:

– Мне кажется, надо спуститься в убежище.

Почему-то в репродукторе сигнал тревоги не переходил в стук метронома, и воющий звук, казалось, пронизывал все.

– Да, идемте, – неуверенно сказал Смальцов. – Что-то бьют близко…

Им не хотелось показать друг перед другом своего испуга, и они со смехом стали спускаться вниз.

Надпись на двери в подвал «Бомбоубежище» показалась им очень смешной – будто можно от бомбы убежать. В подвале люди грудились возле двери – «хотят успеть выскочить, когда сюда упадет фугаска». Седенький старичок, который сидел в углу и прижимал к груди потрепанный портфель, – «хранит переписку с тещей, умершей в прошлом веке»… Все им казалось достойным их иронии. Они прошли в дальний угол подвала – подальше от всех – и сели там на пустые зыбкие ящики.

– Бумагу, карандаш, и можно продолжить пульку, – сказал Горин, сдавая воображаемые карты.

И снова стали смеяться.

Напротив них у стены сидела старая женщина. Она с горестным изумлением смотрела на веселую компанию.

– Не знаю, кто вы, но хочу, чтобы вы знали: ваше зубоскальство отвратительно, – сказала она тихо. – Отчего это вам так весело?

– А вы что же, уже хороните народ, а заодно и нашу страну? – спросил Долматов.

– Мой муж был старше любого из вас, а сын был еще мальчик… – сказала женщина и отвернулась к стене.

– У меня плоскостопие! Понимаете? – нелепо сказал Горин.

– Пошли отсюда. – Шухмин первый направился к выходу. Тяжелая железная дверь пропустила их со ржавым скрипом.

Горин, Шухмин и Долматов молча шли по тихой и безлюдной улице Желябова, они точно забыли, что тревога не кончилась и хождение по улицам запрещено.

Из ворот вышла и стала на их пути маленькая девчушка.

– Куда идете? Тревога! – крикнула она простуженным голоском.

– Черт с ней, – не останавливаясь, огрызнулся Долматов.

– Что? Стойте! – повысила голос девчушка.

Горин грубо отстранил ее.

В этот момент перед ним появился пожилой мужчина в штатском, с винтовкой за плечами.

– Вы что хулиганите? – спросил он. – Предъявите документы! Леша, задержи остальных! – приказал он кому-то в темные ворота, и оттуда выбежал паренек, который быстро догнал Горина и Шухмина.

Всех привели в подъезд Эстрадного театра, где в вестибюле горел свет. Пожилой мужчина с винтовкой подолгу рассматривал каждый документ. Наконец он снял очки и удивленно уставился на приятелей.

– Что же это вы, товарищи, ведете себя так? – спросил он удивленно, беззлобно. – Война ведь. Час комендантский. И, наконец, тревога объявлена. И люди вы, я вижу, культурные. Как же так?

– Культурные, а толкаются, как последние хамы, – сказала девчушка.

– Виноваты. Сознаемся, – добродушно ответил Долматов. – Если разрешите, мы здесь, на ступеньках, посидим до отбоя.

Только в третьем часу ночи Горин отпер дверь своей квартиры, вошел в переднюю и вскрикнул – прямо перед ним в темноте стояло, чуть покачиваясь, что-то белое. Он поднял трясущуюся руку к выключателю.

– У нас не горит свет, – услышал он голос матери. – Не сплю… Все еще тревога?

– Кончилась тревога. Давно кончилась, – недовольно сказал Горин и вслед за матерью пошел в столовую. Здесь горела свечка.

– Сядь, нужно поговорить, – непривычно властно сказала мать, и Горин послушно сел к углу стола, удивленно глядя на нее.

– Я хочу сказать тебе, сын… – начала она. – То, что ты отвернулся от бога, – общее заблуждение. То, что ты отвернулся от матери, – грешно. Но это мой грех! Денно и нощно молюсь за грехи свои. Молюсь, чтобы спасти хоть душу…

Горин слушал и не верил своим ушам – он считал, что мать не может и двух слов связать, а тут вдруг целая проповедь. Чего она хочет от него – это даже интересно. Нет, положительно все сегодня его воспитывают. Все, кому не лень…

– Но то, что ты отвернулся от народа своего единственного, от земли родной, – такой грех замолить нельзя. И жить с таким грехом тоже нельзя.

– Про что это ты? – Горин от неожиданности и изумления сдернул с носа очки, точно они мешали ему смотреть.

– Ты думаешь, я слепая дура? Ничего не вижу? Ничего не понимаю? Бог давно открыл мне глаза и вернул мне все, что отнял у меня твой отец, да и ты тоже. И это бог наставил меня сказать тебе: остановись… иди с народом…