Прелесть пыли - Векослав Калеб

И тот и другой шагали, сберегая силы, почти машинально, с неотвязной мыслью, что проделывают уже раз пройденный путь. Опять перед ними вставали зеленые горы и бурые вершины — будто запутанный клубок задач, которые надо было решить. Среди этих гор и холмов петляло еще много разных троп, и по ним и без них шагали люди — много, много людей, — шагали и шагали в поисках конца пути. Сколько они уже идут? Два года, три года, десятилетия? Идут люди по всему свету, по морям, по горам, по пустыням, родившись на свет только затем, чтоб идти к далекой высокой цели, которая ждет, ждет…

Им были знакомы тяготы пути. Но именно сейчас, когда они отдохнули под крышей, поели горячей пищи, шагать стало труднее, чем раньше.

Голый то и дело перекладывал пулемет с плеча на плечо и в конце концов понес его в руке — на весу. Он тяжело переставлял босые ноги, испытывая неясное злое желание навсегда вбить свои огромные ступни в землю. Лоб его морщился, он оскорбленно щурил глаза, словно вызывал на поединок все, что было на пути.

— Давай потащим вместе, — сказал мальчик.

Голый сразу согласился, это обрадовало мальчика, и он пустился болтать.

— Послушай, — сказал он, — просто не верится, что где-то у моря стоит на солнышке дом и безлюдные улицы только и ждут мирных шагов человека, который вышел прогуляться.

— Прогуляться?! Вряд ли после нашей прогулки тебе когда-нибудь захочется повторить это удовольствие.

— Прогуляться! Знаешь, гулять так интересно! Погулять бы в желтых пшеничных полях, пройтись бы под окнами, задернутыми занавесками… Хотел сказать — погулять бы по снегу, белому и мягкому, да вспомнилось, как мы этой зимой пробивались в снегу босые… Будет еще много прогулок, одни забудутся, другие приятно будет вспомнить, а об иных подумаешь, и сердце запрыгает, как кузнечик.

— Да, — согласился Голый.

Оба чувствовали, что разговор идет вокруг да около, не затрагивая главного, но это главное казалось таким необъятным, что и начинать говорить о нем не стоило.

Но вот они спустились с тропы на проселочную дорогу.

— Снова пыль, — сказал мальчик.

— Обрадовал. Прямо «сердце запрыгало».

— Ха-ха-ха, плохой из меня поэт, признаюсь. Дальше шли молча, словно все слова были исчерпаны.

А мысли устремились дальше. Голый увидел родные волнистые края, а мальчик направил свою бригаду через серые скалы к морю.

Пыль выбивалась из-под ног, точно холодная вода, брызгами обдавала голени, хотя солнце стояло уже высоко и сильно припекало в спину. Еще недавно они никак не могли дождаться солнца — так хотелось скорее изгнать из тела остатки ночного озноба, а сейчас жара начинала уже мучить. И поэтому, дойдя до тропы, поднимавшейся куда-то вверх, они присели на краю дороги отдохнуть.

Позади них тянулась заброшенная живая изгородь, обросшая травой и терновником; впереди, над ложбинкой, лежало небольшое поле. На ветках и траве местами еще поблескивала роса, а на паутине, затянувшей изгородь, дробясь, играла радуга.

Теперь, когда они сидели, солнечные лучи снова показались им приятными. Из кустарника плавными волнами наплывал свежий ветерок. Бойцы еще больше погрузились в пронизанную солнцем глубь воспоминаний, которую начали приправлять несмелыми желаниями.

Может быть, им виделись богатые ярмарки или просто чистые комнаты, долгий отдых, книга, газета, слышались из кухни тихие шаги матери или жены, позвякивание посуды. А может быть, они были на празднике в городе с широкими красивыми улицами. Или представляли себя в кругу товарищей по бригаде — они мирно беседуют, сидя на солнышке, или отвечают шутками на вопросы командира, пораженного их видом, когда они, издали приближаясь, становились все больше и больше — босые, оборванные, исхудавшие; или наслаждались обедом, на котором они наконец насытятся.

Голый припал спиной к изгороди и закрыл глаза. Опустевший желудок болел так, словно Голый проглотил целый терновый куст. Мальчик дремал. Сон еще не совсем покинул его мускулы. Трава в придорожной канаве — мягче соломы на полу — манила к себе нестерпимо. Если бы никуда не спешить! Мальчик изо всех сил старался не поддаваться болезненной апатии, охватившей товарища, не желая тонуть вместе с ним в бредовых снах.

Мысли их по-прежнему были неопределенными. Они лениво текли, не требуя никаких усилий. Но чем дальше они сидели, тем отчетливей понимали, что надо двигаться дальше, что нельзя выпускать из виду многих, весьма реальных и серьезных вещей.

Прошло еще некоторое время, и мальчик сказал:

— Какой только красоты мы не нагляделись! Дивная дорога через горы! Кто поверит, что, идя пешком, можно увидеть столько прекрасного! А если бы ехать на лошадях!

— На лошадях? Что — на лошадях?

— На лошадях по свету.

— На лошадях?

— Ну да, на лошадях.

— Надо идти дальше, — трезво сказал Голый.

— Пойдем полегонечку. Время у нас есть. Солнце только начало припекать.

— Да и не так уж много осталось идти.

— Какое там много! До Баньи и четырехсот километров не будет. А что это? Птице два дня с избытком хватит.

— Я говорю о твоей бригаде.

— Ах, о моей! Моя близко. Голый усмехнулся:

— В конце пути вошли мы в новый дом, душистый…

— Верно. Пойдем-ка по нашей доброй дорожке. Встали.

В это время из-за леса слева от тропки, ведущей, видимо, к селу, раздалась песня. Сильные женские голоса, словно гулкие волынки в сладостном аккорде, неистово взвились вверх и долго держались на одной и той же высоте, пока, не снижаясь, так же неожиданно, как и возникли, смолкли.

— Поют, — сказал, просияв, мальчик.

Скоро на тропинке появились три женщины с флагами, и за ними — стройная колонна по четыре в ряд. Это были молодые женщины и девушки — румяные, загорелые, крепкие, все в белых платках. На дорогу колонна вышла торжественным маршем, молодецки взбивая пыль опанками.

Партизаны отошли в сторону.

На Голом болтался кожух, опоясанный полупустыми пулеметными лентами; полоскались по ветру замызганные, разодранные на коленях турецкие шаровары, черные руки придерживали спущенный на землю пулемет. Спутанные черные волосы стояли колом, впалые щеки заросли густой щетиной, торчал болезненно заострившийся бледный нос. Казалось, он плохо видит, запавшие глаза щурились, словно их жгло.

На мальчике просторная гимнастерка до колен, драные штаны, но пилотка, наперекор всему, сидела на голове задорно и лихо. Худое детское лицо, маленькие, ввалившиеся голубые глаза; худые руки небрежно придерживали ствол винтовки.

Женщины с флагами даже головы не повернули в сторону партизан, лишь глазами повели. И во второй шеренге — ведь она тоже была при знаменах — женщины только глаза скосили, однако уже сочли возможным поздороваться: «Смерть фашизму!»

Партизаны ответили на приветствие.

В третьей шеренге шагала чернявая веселая женщина с живыми озорными глазами, видимо запевала. Женщина крикнула:

— Стойте, стойте, девушки! Куда пошли? Партизаны на дороге! — и, подталкивая женщин, первая решительно подошла к бойцам. — Как дела, товарищи? — спросила она.

— Хорошо, — ответил мальчик. — А куда это вы идете?

— На собрание. В соседнее село. Туда приехала товарищ из города.

Женщины заговорили все вместе, объясняя, что сегодня, в полдень, в соседнем селе будет большое собрание.

Но чернявая гнула свое:

— А почему у вас такой вид? Где это вы бродили?

— Да на земле есть где побродить, — усмехнулся Голый.

— Здорово вам досталось!

— Бывает и хуже, — сказал мальчик.

— Ой, ноги-то как изранены. И товарищ совсем хворый! Как вы пойдете дальше?.. Понесем их!

— Понесем! Понесем! У кого есть нож? — раздались голоса.

У одной нашелся нож, у другой — перочинный ножик. Десять — пятнадцать женщин бросились в лес, остальные продолжали расспросы. Партизаны рассказывали про бой в горах.

Скоро усилиями многих рук были сплетены носилки, подобные тем, на которых переносили раненых: небольшое сиденье меж палок, сложенных вдвое (одну, потолще, женщинам срубить не удалось). Мальчик и Голый отбивались как могли.

— Нет, нет, не нужно! — кричал Голый. — Я могу еще через десять гор пройти. Не надо!

— Я могу идти! Я совершенно здоров, — защищался мальчик.

Но все было напрасно. Женщины налетели со всех сторон и усадили партизан на сиденья, точно в кресла. Четыре девушки подняли в воздух одного, четыре — другого, еще по четыре встали по сторонам.

И пошли. Запели песню. Впереди знамена, сразу за знаменами — двое партизан, в креслах, словно банкиры, направляющиеся в Бомбей. Ноги их, босые и пропыленные, болтались перед лицами девушек. Оружие они держали на коленях.

Их плавно покачивало. И плыть по воздуху было даже почему-то приятно.

— Дивная родина! — сказал Голый.