Ушедшая старина - Юлия Ник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жалели мы тех сосланных, страсть, сами-те мы такие же, крепенько жили. Только што ссылать нас некуда дальше было. Да и ссыльщики-проверяльщики те пропадали в тайге часто. Не любили к нам ездить проверять. Энтих, кто привез тогда первых ссыльных, да уже обратно уехали, искали тоже. Пропали, видно, где. А потом их, сосланных-те поехало сотнями. И все-те так же, без одежды, без инструментов, без жилья. Так они и мерли, как мухи в холод. Жалко их было страсть. Сибирь и тайгу так-то и заселяли. Потом продналог и продразверстку и нам ввели. Приедут за продналогом энтим с ружяьми. На кажной телеге по четыре ружья. Тут уж страшно стало. Бывало, что и до последнего зернышка всё выгребали, а чем сеять-то?! На деревах он, хлебушко, не растет. Тоже сборщики энти часто пропадали. Вместе с ружьями и телегами, и лошадями. Иди, ищи в тайге, когда и следы зарастают за неделю.
Озоровали мужики, зверели. В народе тогда так и говорили, кто кого съест, тот и выживет. Ох и времечко было! Находились и семена на посадку. Глядишь, а у всех засеяно. Што откуда взялось, – молчали об том. Про городских ничего не скажу, кого и за што ссылали, а вот сельских жалко было. На земле, ведь, богатства-те не нажить. Себя бы прокормить с ребятенками, да кому близеньким по нужде помочь. И то – спробуй! На кулаке спали вместо подушки. Оттого и звали их кулаками. Наши мужики справные, как один. Все, почитай, тогда кулаками и были. Там власть делили, а на нас искры сыпались. Сгинуло тогда народу тьма. Хорошего народу. Работящего. А кто барыгами был, мироедами, были такие, куда же без энтих-то кровопийц, рубль одолжит, да два возьмёт, так те, почитай, все откупались, да сбегали в города. Ищи свищи, а у нево в запояске золотые звенькают. Ну, и с этимя всяко бывало, конечно.
Опять тебе про любовь рассказать?! Ну да, оно понятно. Молодому всё про это надо, что ж, оно, это дело, природное. Надо, так слушай. Ну, обженили нас. Перед сном, как положено, сватья мне всё рассказала. Што да как, да и зачем. А как же? Стыдно было, аж, дышать трудно, краснела всё, пока она меня раздевала, да укладывала. Книги? Да не было книг энтих ваших тогда, и читала я по слогам. Книги. Какие книги? Твой муж – твоя и книга. Но он говорил, что и с ним говорили перед обручением, брательник его старший говорил, дружкой был. Сдуру-то и испугаться можно. Ну, мы, конешно, и так про многое знали, шептались между собой. Вчера подружка, – а сегодня чья-то уже и жена. Рассказывали, чего там! Шила-то не утаишь, когда всё внутри играть начинает. Оно ничего, энто хорошее всё, природное, когда с умом, без любови этой вашей.
Ох-и-и-и! Глупенькие мы были, зелененькие. Он-то старше меня на несколько годков, на трое почти. Мужик уже, по-деревенски если. Это сейчас двадцать – а дитё. Женилка отросла, а ума мужского и нет. Тогда ровно это было. Женилка отросла, беспокоится начал – значить женись, милок. За семью отвечай. Или уж в монахи иди, там и без бабы можно за кампанию-те. А тут, как без бабы прожить? Никак. Забеспокоился – женись. Никто против не будет. Мой-то сильно беспокойный был. Взглянет, аж ожгёт. Боялась я его. Чумным он со мной становился, когда до калитки его провожала. Это уж обязательно до калитки надо провожать, уважение оказывать после сговора-те. Одно мне на прощание говорил: «Ты не печалься, любушка. Скоро уж.» – а у самого не глаза, а пожары. И руки добела за забор схватывались. Я так-то и не печалилась вовсе, недосуг было, а после слов ево, как молния по мне пройдется. Аж, вся задрожу, как осина. Зареву, и сама не знаю отчего.
Ну, вот, дальше теперь скажу. Отгуляли гостеньки. Нас до постели проводили, значит. Ушла сватья, одежку мою сложила до завтрева, чтобы всё аккуратно было. Берегли тогда всё. А через время он зашел. Нам тогда в малухе постелили. Там все ево братья жить начинали, пока дом им, кажному, не достраивали. Один, потом второй. Мой-то предпоследний из них восьмерых был. Нам-те дом в лето следущее скатали, махом. От земли и до крыши, с подклетью, как положено. Хороший дом был у нас. В нём сейчас наш младшенький живёт, тоже дед давно уже. Много от нас с Фролушкой людей народилось.
Ну вот, зашел, инда, он ко мне, а я в одной рубахе тонкого полотна, а по вороту да по низу оберег вышит. Лежу и не дышу, аж заходится сердце-те. Ох ты, Господи, Боже ты наш! Энтого уж николи не забудешь в жизни. В малухе жарко для нас натопили. Окно занавешено. Икона занавешена. Еда стоит на столешнице в уголку. Свеча горит, да так-то она по мне плачет – капает, да так-то мне себя жалко стало. Реву себе тихонечко. Он, энто, быстро с себя скинул всё куда-то и рядом прилег в одних нижних портах. Новые порты на ём были, с вышивкой обережной по поясу. Красивый сам, белый, пахнет веником берёзовым. Я его впервые так близко рассмотрела тогда. Он тоже немного припечалился: «Не бойся ты меня. – говорит. – Я тебя пуще глаза беречь буду. Ладненькая ты у меня такая.» А сам меня оглаживает по бокам-те. Чую, и у него руки дрожат. «Может, поедим, – говорю. – А то от голода дрожишь, поди. Я тоже голодная совсем, со вчерашнего дня не ела». Он засмеялся, быстро так вскочил, как ровно косуленок, принес мне миску со столешницы. Так на кровати и поели немного.
Он и вовсе только для виду прикоснулся, не мог, видать. Меня кормил со своей руки. Насмеялись мы тогда с ним. Да ни об чем мы не говорили. Што тут говорить? Свечку задул и… махом. Я и не поняла, как он с меня всё сдернул, рубаху ту мне жалко потом было. Порвал в темноте. А он всё дразнил меня посля: «Как вновь, уж не заштопаешь. Это уж так положено нам мужикам. Рвать. Всего-то и потерь ради праздника такого».
Праздник-то? Был. Конешно. А как же. Большой энто праздник для девки, когда мужик так улыбаться умеет. Глаза
