Черные реки сердца - Дин Кунц

Ему не перед кем было исповедоваться – кругом были холмы и шоссе. Он мог все рассказать только своей собаке.

...Я спускаюсь по лестнице. Я обнажен по пояс и иду босиком, потирая руки и не понимая, почему мне так страшно. Возможно, именно в тот момент я почти осознал, что спускаюсь туда, откуда мне никогда не будет суждено подняться.

Мое внимание привлек крик, который я слышал из окна. Потом я увидел сову. Крик был коротким и прозвучал всего два раза, и еще повторился очень тихо, он был таким жалобным и пронзительным, что память о нем не оставляет меня. Должно быть, странные ощущения и ужасы могут соблазнить четырнадцатилетнего парня так же легко, как и загадка секса.

Я спускаюсь по лестнице, пересекаю комнату, где залитые лунным светом окна слабо светятся, как экраны телевизора. В комнате стоит старинная, похожая на музейную, мебель, и ее можно различить только по угловатым теням в сине-черном мраке. Я прохожу мимо произведений Эдварда Хоппера, Томаса Харта Бентона и Стивена Акблома. С картин последнего на меня смотрят странные светящиеся лица с удивительным выражением. Их невозможно понять, как и идеограммы незнакомого языка, разработанные в мире, отдаленном на миллионы световых лет от Земли.

В кухне каменный пол холоден как лед. В течение дня он впитывал в себя холод специально охлаждавшегося воздуха и теперь забирает тепло моих ног.

Рядом с задней дверью горит маленький красный огонек охранного устройства. В смотровом окошке светятся зеленым светом слова: «Подключено к системе безопасности и охраны». Я набираю код, чтобы выключить систему охраны. Красный огонек превращается в зеленый и меняется надпись: «Готово к включению».

Это не обычный сельский дом. Здесь не живут люди, которые питаются плодами своего труда и у которых весьма простые вкусы и нужды. В доме содержатся настоящие сокровища – великолепная мебель и произведения искусства, – и поэтому даже в сельской местности Колорадо необходимо охранять такое богатство.

Я сдвигаю два запора, открываю дверь и выхожу на заднее крыльцо из тихого дома в терпкую июльскую ночь. Босиком спускаюсь по теплым доскам крыльца на выложенный камнем задний дворик, который окружает бассейн. Иду мимо темной, мерцающей воды в бассейне.

Я сам себе напоминаю лунатика. Меня притягивает к себе тот крик.

Призрачное серебряное лицо луны, сияющей позади меня, отражается на каждой травинке, поэтому газон кажется посеребренным морозом, хотя сейчас не тот сезон. Странно, но теперь я начинаю бояться не только за себя, но и за мою мать, хотя она умерла уже более шести лет назад и находится вне всякой опасности. Мой страх становится таким сильным, что я останавливаюсь. Я, напряженный, стою на заднем дворе. Кругом тишина. Моя тень лежит темным пятном на серебристом газоне.

Передо мной сарай, где в течение последних пятнадцати лет не содержались ни животные, ни сельскохозяйственные машины. Так было с тех пор, как я родился.

Все, кто проезжает мимо по дороге, могут считать, что это сарай, но все не так. Ничего подобного.

Ночь жаркая, и у меня на лице и на голой груди появляются капельки пота. Но внутри меня сохраняется холод. Он не покидает меня. Он под кожей, в крови и внутри моих мальчишеских костей. И жар июля не может растопить этот холод.

Я начинаю думать, что мне так холодно от вспомнившегося вдруг жуткого холода того мрачного дня в марте, шесть лет назад, когда нашли мою мать, пропавшую за три дня до этого. Точнее сказать, нашли ее изуродованное тело, валявшееся в канаве дороги, почти в десяти милях от дома. Ее там оставил чертов маньяк, который напал на нее, а потом и убил. Мне было тогда восемь лет, и я не понимал, что на самом деле означает смерть. В то время никто не осмелился объяснить мне, как жестоко обошлись с ней, как она ужасно страдала перед смертью.

Мне кое о чем рассказали мои одноклассники. Те самые ребята, которые отличались большой жестокостью. Такая жестокость свойственна иногда и взрослым людям, которые почему-либо так и не смогли по-настоящему повзрослеть. Но даже в том возрасте, тогда, я смог понять, что больше никогда не увижу мою мать. Я это понял, даже будучи наивным и невинным ребенком, и ощутил в тот момент, в тот мартовский день такой холод, равного которому я никогда прежде не знал.

Теперь я стоял на залитом лунным светом газоне и никак не мог понять, почему мои мысли опять вернулись к моей бедной матери. И почему тот отдаленный крик, который я услышал, стоя у своего окна, кажется мне странным и в то же время знакомым. Почему я беспокоюсь о матери, когда она мертва уже шесть лет. Я пытаюсь понять, почему мне так страшно самому, если летняя ночь не таит для меня непосредственной угрозы.

Я снова двигаюсь в сторону сарая. Мне почему-то нужно подойти к нему. Хотя сначала я решил, что кричало какое-то дикое животное в полях или на прилегавших холмах. Моя тень двигается передо мной, поэтому я шагаю не по серебру травы, а по темной собственной тени.

Вместо того чтобы идти к огромным воротам, занимающим южную стену сарая, с врезанной в них маленькой дверью в рост человека, я инстинктивно иду к углу, пересекая асфальтовую дорожку, проложенную вдоль дома и гаража. Я снова иду по траве и сворачиваю за угол дома. Мои босые ноги бесшумно ступают по моей тени.

Теперь я останавливаюсь, потому что перед сараем замечаю машину, которой я никогда прежде не видел, – это фургон «Шевроле», изготовленный на заказ. Он кажется черным, но это не так, просто лунный свет превращает все цвета или в серебристый или в темный. На боку фургона нарисована радуга, она тоже кажется состоящей из всех оттенков серого цвета. Задняя дверь фургона открыта.

Кругом царит тишина.

Никого не видно.

Достигнув этого странного возраста – четырнадцати лет, – помня, что в детстве были и плохие сны, и праздники Всех Святых с их страшными масками, я раньше никогда не чувствовал, что ужас и необычность обстановки могут стать так соблазнительны и я не смогу противостоять их извращенному притяжению. Я делаю один шаг к фургону, и...

...и что-то со свистом разрезает воздух над моей головой. Слышится хлопанье крыльев, и я пугаюсь. После этого я спотыкаюсь, падаю, перекатываюсь и поднимаю голову как раз в тот момент, когда надо мной расстилаются огромные белые крылья.

Тень скользит по залитой лунным светом траве, и у меня появляется безумная мысль, что моя мать в виде ангела спустилась с небес, чтобы увести меня от этого фургона. Потом посланница небес взмывает выше, в темноту, и я понимаю, что это просто огромная белая сова с большим размахом крыльев. Она скользит в летней ночи, пытаясь поймать полевую мышь или другую добычу.

Сова исчезает.

Ночь остается со мной.

Я поднимаюсь на ноги.

Я крадусь к фургону, меня влекут к себе тайна и предстоящее приключение. Вернее, его предвкушение. И ужасная тайна. Я еще не знаю, что владею ею.

Я уже забываю хлопанье крыльев совы в полете, хотя это было совсем недавно и весьма испугало меня. Но этот жалобный крик, услышанный у открытого окна, постоянно повторяется в моей памяти. Наверное, я начинаю понимать, что это не была жалоба дикого животного, распрощавшегося с жизнью в поле или в лесу. Это был слабый крик ужаса и мольба о помощи человеческого существа, оказавшегося в объятиях навалившегося ужаса...

Сидя в машине, мчавшейся по шоссе, Спенсер снова перебирал в уме все подробности случившегося тогда. У него не было крыльев совы, но он обладал ее мудростью. Он проследил весь путь памяти до центра тьмы, до блеска стали, пронзившей тень, до неожиданной боли и запаха крови и до его раны, которая позже превратилась в шрам. Он заставлял себя добираться до конечной истины, которая всегда оставалась тайной для него.

И на этот раз она не открылась ему.

Он никогда не мог вспомнить, что произошло в последние мгновения этой жуткой встречи, случившейся так давно, после того как он нажал курок пистолета... В полиции рассказали ему, как, должно быть, все закончилось. Он читал отчеты о том, что он сделал, написанные репортерами, которые основывали свои статьи и книги на свидетельствах и уликах. Но никого из них там не было. Они не могли знать безусловную правду. Только он один был там. Его воспоминания были такими яркими до определенного момента. Они мучили его. Но потом память проваливалась в черную дыру амнезии. Даже спустя шестнадцать лет он не смог хотя бы крохотным лучиком проникнуть сквозь эту тьму.

Если он когда-нибудь все вспомнит, он заслужит полный покой. Или воспоминания разрушат его. Если в этом черном тоннеле амнезии он узнает о чем-то таком постыдном, что не сможет жить дальше. Бывает, память оказывается нежелательной, и тогда лучше приложить к виску пистолет.