Избранник - Хаим Поток

— Я совершенно этого не понимаю.

— Я сам не уверен, что понимаю, — ответил он мрачно. — Но уж такой он. Я не знаю, как он узнал, что я читаю за его спиной, но я рад, что он узнал. По крайней мере, мне не придется больше испуганно озираться в библиотеке. Мне неприятно было дурачить отца подобным образом. Но что мне еще оставалось?

Я согласился, что ему ничего больше не оставалось, но добавил, что, по моему мнению, ему все-таки надо как-то исхитриться поговорить об этом с отцом.

— Я не могу, — сказал он, тряся головой. — Просто не могу. Ты не представляешь, каким мучением было говорить с ним о бейсболе. Мы просто не разговариваем, Рувим. Может, тебе этот кажется слегка безумным. Но это правда.

— Но ты, по крайней мере, мог бы попробовать…

— Я не могу! — сказал он, начиная раздражаться. — Ты что, не слышишь, что я тебе говорю? Просто не могу!

— Я не понимаю.

— Ну, извини, — огрызнулся Дэнни. — Я не могу объяснить тебе это лучше, чем уже объяснил.

Когда мы остановились перед нашей с отцом синагогой, он пробормотал «спокойной ночи», повернулся и медленно ушел прочь.

Мой отец выглядел крайне озадаченным, когда я рассказал ему то, что Дэнни рассказал мне.

— Молчание? — переспросил он, округлив глаза. — Что же это, Дэнни растет в молчании?

— Они никогда не разговаривают, аба. Только когда изучают Талмуд. Так мне Дэнни сказал.

Он долго глядел на меня. Казалось, он что-то вспомнил. Глаза его сузились.

— Когда-то я слышал о чем-то подобном в России… — пробормотал он, обращаясь скорее к себе самому. — Но я тогда не поверил.

— Слышал о чем, аба?

Он поглядел на меня, глаза его затуманились, он встряхнул головой.

— Я рад, что рабби Сендерсу известно о чтении его сына, — сказал он, игнорируя мой вопрос. — Меня очень беспокоили все эти уловки.

— Но почему он не может поговорить об этом с Дэнни?

— Рувим, он уже поговорил с Дэнни об этом. Он поговорил через тебя.

Я уставился на него.

Он вздохнул:

— Всегда неприятно быть посредником, Рувим.

И больше ничего не сказал о странном молчании между рабби Сендерсом и его сыном.

Глава девятая

На следующий день после школы я отправился прямо домой и до вечера слушал, как мой отец читает мне по учебникам. В понедельник, в девять утра, отец отвез меня в кабинет доктора Снайдмена на Истерн-Паркуэй. Мы оба очень нервничали и всю дорогу молчали. Я взял с собой учебники, потому что прямо оттуда мы рассчитывали отправиться в школу. Доктор Снайдмен изучил мой глаз и сказал, что все в полном порядке, глаз полностью излечен. Я могу читать, заниматься спортом, плавать, словом — делать все, что я захочу, только не ловить быстрые мячи головой. У моего отца глаза были на мокром месте, когда мы выходили из кабинета, да и я всплакнул немного в трамвае. Мы вышли перед школой, отец поцеловал меня в лоб, поблагодарил Бога за то, что все закончилось, и добавил, что ему нужно идти на урок: ему и так пришлось искать подмены на утренние часы и его сорванцы, наверно, уже извели подменщика. Я ухмыльнулся и кивнул. Потом он велел мне идти в мой класс и ушел. Взбираясь по лестнице, я спохватился, что совсем забыл спросить доктора Снайдмена про Билли. Я решил, что позвоню Билли на этой неделе, а после экзаменов съезжу его навестить.

Это была хлопотная неделя. Годовые экзамены начинались в понедельник после обеда. Было просто замечательно снова иметь возможность читать и писать. Я совершенно не беспокоился о том, что первое, что мне предстоит прочитать и написать за пятнадцать дней, — это мой годовой экзамен. Я испытывал дикую, пьянящую радость от самой возможности снова держать ручку и смотреть на страницу книги или просто на лист бумаги, покрытый текстом. Я не сдавал экзамены — я радовался им.

С Дэнни мы не виделись всю неделю. Он позвонил мне в среду вечером, голос у него был грустный. Мы немного поговорили. Я спросил у него о планах на лето, и он ответил, что всегда остается на лето дома, чтобы изучать Талмуд. Еще он добавил, что сможет летом читать Фрейда. Я сказал, что могу навестить его в субботу и тогда мы поговорим, а сейчас я очень занят с экзаменами, и повесил трубку. Его голос был тих и неуверен, и я спрашивал себя, не вычитал ли он еще что-то про хасидизм.

В пятницу утром я сдал последний экзамен. Год закончился, я был свободен до сентября. По поводу оценок, которые станут известны через несколько недель, я не беспокоился — я знал, что сдал все хорошо.

Когда я вернулся домой в пятницу к обеду, Маня спросила, голоден ли я, и я ответил, что да — лошадь готов съесть. Только кошерную лошадь, разумеется. Маня принялась метать на стол, а через несколько минут пришел отец и присоединился к трапезе. В Европе всю неделю бушевала непогода, сказал он, и это осложнило операцию союзников, но теперь, слава Богу, все успокоилось. Я ничего об этом не слышал, я был слишком занят экзаменами.

Сразу после обеда отец ушел, и я решил позвонить Билли. Я нашел в телефонном справочнике имя его отца и набрал номер.

— Алло, — ответил невеселый мужской голос.

— Мистер Меррит?

— Он самый.

— Это Рувим Мальтер.

— Кто?

— Рув… Бобби Мальтер. Сосед Билли по палате.

— Ах, ну да. Да, Бобби Мальтер.

— Вы меня помните, сэр?

— Ну конечно. Конечно, я тебя помню.

— Как там Билли, сэр?

Пауза.

— Сэр?

— Да?

— Как дела у Билли?

— Боюсь что не очень. Операция не помогла.

Меня прошиб холодный пот, а рука задрожала так, что мне пришлось крепче прижать руку к щеке, чтобы она держалась ровно.

— Алло?

— Да, сэр.

— А как твой глаз?

— С ним все в порядке, сэр. Он излечен.

— Очень рад за тебя. Нет, Бобби, операция Билли не помогла.

— Мне очень, очень жаль это слышать, сэр.

Снова возникла пауза. Мне казалось, что я слышал дыхание мистера Меррита в телефонной трубке.

— Сэр?

— Да?

— Можно я зайду навестить Билли?

— Билли в Олбани, у моих друзей. Компания переводит меня в Олбани[45]. Мы переезжаем сегодня.

Я промолчал.

— До свидания, Бобби. Рад, что с твоим глазом все в порядке. Береги глаза.

— Да, сэр. До свидания.

Я повесил трубку и постоял минуту, пытаясь успокоиться. Не помогло. Я пошел в мою комнату и посидел на окне. Открыл книгу, уставился в нее и снова закрыл. В ушах у меня звучали слова мистера Саво: «Безумный мир. Уродский». Я бесцельно слонялся по комнатам. Я не мог ничего делать, у меня руки опускались. Я вышел на заднее крыльцо, уселся в шезлонг и уставился на обрамлявшие двор айланты. Их кроны ярко блестели на солнце, и слабый ветерок доносил резкий запах. Краем левого глаза я заметил какое-то шевеление, но не обратил на него внимания и продолжал следить за солнечными бликами на кронах деревьев. Что-то снова шевельнулось, и послышалось слабое жужжание. Я повернул голову и перевел взгляд на деревянные перила крыльца. В верхнем углу перил, в паутине, увязла муха. Ее раскрытые крылышки запутались в нитях паутины, а лапки быстро мельтешили в воздухе. Я видел, как черное тельце отчаянно выгибалось, потом крылья высвободились, и снова началось жужжание — муха пыталась высвободить тело. Затем крылья снова запутались в тонких, почти невидимых нитях, и черные лапки начали впустую биться в воздухе. И тут я увидел паука — юркого, маленького серого паука с длинными ногами и черными глазами, который быстро полз по паутине в сторону мухи. Я вскочил с шезлонга и шагнул к паутине. Черные лапки мухи быстро сучили в воздухе, крылышки снова освободились и теперь отчаянно жужжали, но туловище оставалось приклеенным к паутине. Я нагнулся и сильно дунул на паутину. Она выгнулась, но устояла. Я снова дунул, еще сильнее, и нитки резко лопнули. Муха спланировала на деревянный пол, перевернулась и улетела, громко жужжа. Паук повис на одной нитке своей оборванной паутины в нескольких дюймах от пола, затем ловко вскарабкался, перебрался через перила и исчез из виду. Я вернулся в шезлонг и долго еще смотрел на солнечные блики в кронах.

Глава десятая

Мы с Дэнни виделись почти каждый день в первый месяц этого лета. Это был жаркий, душный месяц. Солнце безжалостно палило на улицах и плавило асфальт. Маня постоянно ворчала на следы черной смолы на моих ботинках и брюках и без устали драила пол квартиры.

Дэнни каждое утро занимался Талмудом, один или с отцом, а я по понедельникам, средам и пятницам играл в бейсбол с друзьями из ешивы, которых, кажется, ничуть не смущала моя дружба с Дэнни — они просто приняли ее и никогда со мной об этом не говорили. А по утрам вторника, четверга и воскресенья я тоже занимался Талмудом с отцом — на нашем заднем крыльце, если позволяла погода, или в его кабинете, если не позволяла. Мы изучали трактат Санхедрин — медленно, методично, глубоко, не переходя к следующему фрагменту до тех пор, пока отец не убеждался, что мы полностью изучили предыдущий — по крайней мере, на этот раз. Порой мы проходили за раз не больше десяти строк. Дневная норма Дэнни, напротив, была увеличена его отцом до трех листов. На него это не произвело особого впечатления: он по-прежнему проводил послеобеденное время за чтением на третьем этаже библиотеки. Я присоединялся там к нему, а частенько со мной заходил и мой отец. Он писал очередную статью, по поводу фрагмента из Авода зара, который, по его словам, он только сейчас начинал понимать, и для работы ему требовалась подшивка одного журнала. Так мы и сидели втроем, читая или тихо разговаривая, пока не наступало время ужина. Однажды я пригласил Дэнни поужинать с нами, но он отказался с неуклюжими отговорками. Вид у него при этом был весьма смущенный. По дороге домой отец объяснил мне, что, вероятно, Дэнни может есть только у себя дома и в домах последователей его отца — только там он может быть вполне уверен, что кашрут соблюдается так, как принято у них в общине. И что благоразумнее было бы мне больше не ставить Дэнни в неловкое положение.