Русская канарейка. Голос - Дина Рубина

— Да не очень и хотелось, честно говоря! Я как раз собирался сказать — ну его, этот детский сад: акулы, скаты, рифы… Надо и жизнь когда-то начинать. — И добавил (даже по телефону в голосе была слышна улыбка, с этими двумя ямочками на щеках): — Наконец-то закурю! Прямо сейчас, Кенарь!

Леон только Иммануэлю сказал правду. И то не сразу, а лишь когда старик поинтересовался, купил ли уже цуцик билет в свое эпохальное путешествие и когда собирается выйти на тропу. Тогда Леон изобразил Владку — в действии, в подробностях, в жестах…

Иммануэль выслушал рассказ о Владкином изобретении с явным удовольствием, даже с каким-то коммерческим интересом. Заметил:

— Потрясающая все-таки женщина! И, знаешь, если вдуматься, в этом что-то есть, в этих ее перевернутых зонтиках…

А через день позвонил Шаули с новостью, что «Эль-Аль» набирает парней, демобилизованных из спецподразделений, — сопровождать полеты под видом обычных пассажиров. Представь: сидишь ты в кресле, элегантно харчишь на халяву это самолетное дерьмо, и если какой-нибудь чокнутый мехабель[20], возжелав стюардессу, потащит ее по проходу, ты лениво достаешь из обеих подмышек стволы и элегантно палишь во все стороны… Нет, серьезно: работа фартовая, бабки нормальные, армейские характеристики у нас — ой-ой-ой. Ну и братан порекомендует. Он уже год как летает.

Да, все сложилось на удивление гладко, и, если вдуматься, — как могло быть иначе? Не для того они жрали песок в боевых пайках, спали в ямах в пустыне, учились продавливать пальцами щитовидный хрящ и на лету штопать пулями брюшко стрекозы, чтобы какая-нибудь административная крыса могла отклонить их ослепительные кандидатуры!

И дальше судьбе не пришлось особо стараться: связывать мартшруты, суетиться по поводу случайных встреч. В конце концов, и Натан, и Амос-Пастух, и даже сам Гедалья летали туда-сюда, бывало, что и вместе. И однажды в аэропорту Бен-Гурион, между двумя полетами — на Барселону и на Париж, — когда Леон со своим студенческим рюкзачком (в котором привычно и даже уютно спал короткоствольный «узи») стоял в очереди в буфет, из-за стола неподалеку выскочил, как черт из табакерки, не замеченный им в сутолоке Натан, облапил его, тряханул и потащил за столик, где сидели еще два унылых по виду старпера: сильно облысевший Пастух в сером свитерке под дряблую морщинистую шею и еще один, еще более неприметный пенсионер с неподвижным взглядом ящеричных глазок, всегда смотрящих в пространство между (позже выяснилось, что эти снулые глазки высверливают в тебе дырки почище любого сверла).

Даже Леон со своей памятью на лица не сразу опознал в нем молчаливого супруга знаменитой актрисы Камерного театра, ныне покойной Фанни Стравински. И не мудрено, что не опознал: после смерти Фанни ее муж перестал появляться на «благотворительных посиделках» у Иммануэля.

Натан и Амос называли его Гедальей, хотя кто знает, какое имя было у него в ходу в разные периоды жизни.

Выдернув Леона из очереди, Натан усадил его за стол, всучил свой сэндвич с тунцом-яйцом-огурцом, налил в свой же бокал колу и, явно искренне радуясь (что было Леону чертовски приятно), говорил старичкам:

— Рекомендую этого парня на всё, везде и всюду! Это отменный материал, слышишь, Гедалья? — И Леону: — Ты что, демобилизовался? И что, никуда не закатился? Ай, молодец! Дурацкая потеря времени — все эти экспедиции за мандавошками. У нас тоже есть чем заняться.

Пастух Амос добавил, помешивая ложечкой сахар в кофе:

— И мандавошки свои имеются.

— А у нас с Магдой внучки-близнятки, ты слышал? — говорил Натан. — Мы в них втюрились по уши, как дураки. Такие забавные, рыженькие — в Меира, и синхронные, как два стэписта. Их Габриэла по-разному одевает, чтобы различать. А ты куда собрался? — И сразу спохватился: — А-а… понял-понял: летаешь помаленьку. Ну, как же я рад тебя видеть, парень! Скажу Магде — она сомлеет от счастья.

— Передай ей привет, — проговорил Леон, неожиданно и сам растроганный встречей. Столь же неожиданно для самого себя добавил: — Передай, что… очень по ней скучаю, — и в ту же минуту подумал: а правда, как же я соскучился по Магде!

— А где служил, парень? — спросил вдруг этот неприметный, со взглядом варана, замершего на камне в ожидании добычи. У него оказался неожиданно певучий, драматически сильный голос.

Леон ответил. И тот вдруг перешел на арабский:

— Кан сабан? Хал ирхакук шабабна?[21]

Голос подходит языку, подумал Леон, прямо муэдзин на минарете. Помедлив, по-арабски же ответил:

— Наам, лакина ирхакнахум актар[22].

Натан горячо сказал:

— Гедалья, ручаюсь тебе: какой язык в него вложишь, на том он через неделю и запоет.

— Постой, — вдруг произнес Амос, до этого молча и как-то незаинтересованно допивавший свой кофе. — Запоет… А я ведь уже видел тебя, парнишка, а? У Иммануэля. — И повернувшись к тому, кого Натан называл Гедальей, тихо проговорил: — В жизни бы не подумал, что он так изменится. Маленький был, кудрявый, глазастый. И пел.

— Пел? — подняв белесые, будто молью проеденные брови, переспросил Гедалья.

— Я даже на папке тогда написал: «Кенар руси».

— Почему «руси»? — еще больше удивился тот, разглядывая Леона, смущенного, что его ощупывают, как коня на ярмарке, — спасибо, в зубы не смотрят. Взглянув на часы, Леон вскочил, заторопился. Самолет без него уж точно не улетит, но надо и совесть иметь.

— Телефон запомнишь, Кенарь? — спросил вдруг Гедалья. Быстро произнес семь цифр и, не повторяя, властно по-арабски добавил:

— Во вторник позвони. Есть что тебе предложить.

Когда он размышлял о тех годах своей жизни, что начались после специализированного курса на одной из секретных баз — курса, включавшего многие странные дисциплины (не говоря уже об углубленном арабском, все пять групп диалектов), ему казалось, что артистическая биография его тогда и забрезжила; тогда, а не гораздо позже, после окончания консерватории, когда он подписал договор с Филиппом Гишаром и получил свой первый ангажемент. Разве что случайные зрители и партнеры по постановкам, даже и подыгрывая, не знали его настоящего имени и не считали нужным рукоплескать.

Разве что игра его проходила вдали от света рамп; разве что грим он накладывал с особой тщательностью, ибо небрежность гримера могла обернуться выпущенными кишками; разве что гораздо вдумчивей подбирал для роли костюм. Да и не грим и не костюм это были, а он сам; сам он, Леон, но — другой, с целой гирляндой других имен, с четками в руках, с куфией на голове, напевающий под нос мелодии арабских песен.

Бывало, на два-три месяца он становился тем другим, кто истово постится в Рамадан, молясь среди таких же, как он, мужчин, привычно повторяя: «Аллаху акбар-субхана раббийаль-азим, Сами, а-Ллаху лиман хамидах, раббана ва лакаль-хамду…»; тем, кто за весь день может съесть одну питу с хумусом, и то лишь вечером; кто каждое мгновение настороже, ибо сюда явился из Иордании, проник через мост Алленби и идет к дальним родственникам в Рамаллу. К дальним родственникам, никогда его не видавшим…

Однажды у него случилось нечто вроде нервного срыва.

Третий месяц он работал на стройке в Иерусалиме, где бок о бок с ним простыми рабочими трудились два связных «Исламского джихада», готовившего к еврейским праздникам серию взрывов в центре города. Звали его в тот период Джавад Абу Зухайр, жил он в Восточном Иерусалиме, в большой хаму́лке[23], в разветвленной и многодетной семье Бургиба.

В один прекрасный день он явился к ним из Аммана — отпрыск огромного клана Зухайр, с запиской от своего двоюродного деда, Нури Абу Зухайра, с дивно вырезанными старинными нефритовыми четками в подарок главе рода Бургиба. И обосновался в комнатке с младшим сыном, пятнадцатилетним Саидом, бесхитростным улыбчивым дауном, который стал ему настоящим братом, и даже много лет спустя, вспоминая о нем, Леон ужасно скучал по его безгрешной улыбке, по его внезапным слезам, посвященным вздору, выдумке: «Это правда было? Ты видел сам?» По вечерам Леон рассказывал ему «истории из жизни» — в основном оперные либретто, приспособленные под здешний антураж: «Аиду», «Чио-Чио-Сан», «Отелло»… Мальчик спрашивал:

— Ты никогда-никогда не уйдешь? Ты останешься со мной навсегда?

(Ну что ж, говорил в таких случаях инструктор Леона, в нашей работе случаются травмы самого разного рода…)

Так вот, о травмах.

Ежедневно добираясь из Азарии на стройку сначала пешком, а затем автобусом, он случайно познакомился с девушкой Надей, репатрианткой из Тюмени.