«А» – значит алиби - Сью Графтон

– Вы не против, если я заберу эти коробки на ночь к себе, чтобы просмотреть? А к утру уже смогу вернуть их вам, – обратилась я к Грейс.

– Ладно. Конечно, берите. Не думаю, чтобы это кому-то повредило, – пробормотала она, не глядя на меня.

Казалось, дело безнадежное. Как разобраться в этой куче-мале и понять, что именно пропало? Мне предстояло тщательно перерыть все коробки и постараться что-то найти. Шансы хоть и были, но мизерные. Если перед нами здесь копался Лайл, то времени у него было не так много.

Положим, он узнал, что я собираюсь посмотреть вещи Либби, заехав к Грейс сегодня днем, и она сообщила ему, когда именно я у нее буду. Тогда ему оставалось дождаться темноты. Возможно, он прикидывал, что, перед тем как спуститься в подвал, мы пробудем наверху подольше, чем оказалось в действительности. В результате мы его чуть не застукали – а может, он просто замешкался. Но если и так, то почему бы ему не проделать все это раньше – ведь у него было целых три дня? Однако, припомнив его несомненную наглость, я подумала, что, возможно, он решил доставить себе особое удовольствие и попытался нахально утереть мне нос, хотя такой вариант и представлял для него определенную опасность.

Грейс помогла уложить коробки, всего шесть штук, в машину. Мне, конечно, следовало забрать эти вещи еще во время первого визита сюда, просто тогда показалось нелепым тащиться в Лас-Вегас на машине, забитой картонными коробками. Но по крайней мере они были бы целы. "Опять глупая промашка", – признала я с досадой.

Пообещав Грейс, что буду у нее рано утром, я отправилась к себе в мотель. Ночь мне предстояла долгая.

Купив две упаковки черного кофе, я заперлась в своем номере и плотно задернула шторы. Потом вытряхнула на кровать первую коробку и принялась раскладывать вещи на отдельные кучки. В одну – все, что связано со школой. Далее – личная переписка. Журналы. Игрушки.

Одежда. Косметика. Чеки и счета. По-видимому, Грейс собирала все, что было связано с Элизабет, начиная с детского сада. Табели успеваемости. Школьные сочинения.

Я и представить себе не могла, сколько всего в этих картонных коробках. Институтские зачетки. Копии анкет, поданных при поступлении на работу. Налоговые декларации. Так сказать, полная картина жизни; но на самом деле теперь это был просто мусор. Кому еще придет в голову копаться в этой коллекции? Первоначальные энергия и дух, когда-то придававшие всему этому смысл, уже давно испарились. Но я их ощущала и сейчас. И у меня складывалось свое представление о девушке, чьи поиски, удачи и разочарования открывались сейчас передо мной здесь, в маленькой комнате мотеля. Я даже не знала, что, собственно говоря, ищу. Пролистала ее дневник за пятый класс – почерк очень округлый и аккуратный, простые детские записи. На минуту я представила, что уже умерла и кто-то равнодушно копается в моих вещах. А какие "вещдоки" останутся после моей жизни? Старые чеки. Груда напечатанных и подшитых в папки отчетов, в которых реальная жизнь выжата до лаконичной прозы. О себе лично я ничего особенного не собирала и не хранила. Разве что два свидетельства о разводах. Пожалуй, и все. Значительно больше сохранилось у меня сведений 6 других людях и их жизни, хотя если как следует подумать, то в этих отчетах можно раскопать и кое-что обо мне самой. Моя собственная история – загадочная и неисследованная – была как бы рассеяна по этим аккуратно маркированным документам, каждый из которых в отдельности мало о чем может рассказать. Я просмотрела последнюю из шести коробок, но ничего интересного не обнаружила. К этому моменту часы показывали уже четыре утра, Н-и-ч-е-г-о.

Если там что-то и было, то ему приделали ноги, и я опять досадовала на себя за нерасторопность. Уже второй раз в ходе этого расследования опаздываю – и второй раз важная информация уплывает от меня.

Начав снова укладывать вещи и упаковывать коробки, я автоматически еще раз все перепроверяла. В одну коробку – одежду, а по краям игрушки. В другую – школьные тетрадки, дневники, табели и зачетки. Раскладывая все это по разделам и тщательно упаковывая, в результате прикосновения к затаенным фактам биографии Элизабет Гласс я словно заразилась свойственной ей приверженностью к порядку и прилежанием. Потом еще раз пролистала журналы, потрясла книги, подняв их за корешки. Груда вещей и бумаг на кровати постепенно таяла. Здесь было несколько личных писем, и я, преодолевая невольный стыд, все же прочитала их. Некоторые – от тетушки из Аризоны. Часть – от девушки по имени Джуди, судя по всему, подруги по колледжу. Ни в одном из писем я не встретила на единого упоминания о каких-нибудь интимных сторонах ее жизни, из чего сделала вывод, что она очень скупо делилась на эту тему с другими или у нее вообще не было в жизни таких историй. Полное разочарование. Наконец я перешла к последней стопке книг. Любопытная подборка: Леон Урис, Ирвинг Стоун, Виктория Холт, Джорджетт Хейер, несколько более экзотических изданий, по-видимому, рекомендованных на занятиях литературой в колледже. Вдруг какое-то письмо, служившее, очевидно, закладкой, нехотя выскользнуло из томика под названием "Гордость и предубеждение". А я-то уж собиралась упрятать его в коробку. Письмо было написано четким почерком темно-синими чернилами на обеих сторонах листа. Без даты. Без конверта. Без марки.

Я аккуратно взяла письмо за уголок и медленно прочла его, чувствуя, как в предвкушении важного открытия по коже бегают маленькие щекочущие мурашки.

"Дорогая Элизабет... Пишу, чтобы рассеять твои невеселые мысли, когда ты вернешься домой. Я понимаю, как тяжело тебе переносить эти разлуки, и желал бы по мере сил облегчить твои страдания. Ты несравненно чище меня и в своих чувствах намного более искренна, чем я сам могу себе позволить, Но я действительно люблю тебя и не хочу, чтобы у тебя оставались на этот счет сомнения.

Ты была права, когда называла меня консерватором. Я полностью признаю свою вину, Ваша честь, и вовсе не свободен от переживаний по этому поводу, болезненно реагируя на частые обвинения в собственном эгоизме, хотя тебе и могло показаться иначе. Я бы хотел это подчеркнуть и уверен, что мое признание представляет важность для нас обоих. Отношения, сложившиеся сейчас между нами, мне очень дороги, и я вовсе не исключаю возможности – пожалуйста, поверь мне – перевернуть, если понадобится, для тебя всю свою жизнь. С другой стороны, мы оба должны твердо верить, что сумеем преодолеть все нелепости повседневной жизни только в том случае, если будем оставаться вместе. В данный момент ситуация крайне обострилась, и на первый взгляд самым очевидным решением для нас обоих было бы бросить все и попробовать зажить какой-нибудь другой жизнью, если бы только мы не знали друг друга так долго и так хорошо. Я не вправе рисковать женой, детьми и карьерой в пылу минутного увлечения, хотя тебе известно, как трудно мне подчас устоять перед искушением. Прошу, не торопи меня.

Любовь мою не выразить словами, я страшно боюсь тебя потерять – по сути, это тот же эгоизм. Мне вполне понятно твое нетерпение, но, пожалуйста, не забывай, как много стоит в этом деле на кону – и для тебя, и для меня, Если можешь, будь терпима к проявляемой мной предосторожности. Люблю тебя. Лоренс".

Я не знала, как же все это понимать. Внезапно до меня дошло, что дело здесь не просто в том, что я не верила в связь Лоренса с Элизабет, а в том, что не желала в это верить. Да и сейчас не была уверена на все, сто процентов. Но откуда взялось подобное предубеждение? Это была такая добродетельная, такая удобная точка зрения.

И она так хорошо укладывалась во всю цепочку известных мне фактов. Я еще раз внимательно перечитала письмо, осторожно придерживая его за самый уголок, и откинулась на спину. Что же со мной происходит? Конечно, я переутомилась, слишком много мотаясь последние дни. Но что-то подсознательно беспокоило меня, и вовсе не было уверенности, что причина именно в этом письме, а не во мне самой, моем собственном характере – словно яркая внутренняя вспышка вдруг осветила то, что я тщательно старалась не замечать. Теперь оставалось выяснить, было письмо настоящим или поддельным. Понемногу я приходила в себя. Достав большой конверт из прочной светло-коричневой бумаги, я поместила туда письмо, стараясь при этом не заляпать его своими отпечатками пальцев и заранее предчувствуя реакцию Кона Долана, которому это письмо явно придется по душе, потому что подтвердит его худшие подозрения о развитии событии в те далекие дни. Неужели именно этими сведениями и располагала бедняга Шарон Нэпьер? Возможно, она могла бы поделиться дополнительной информацией на эту тему, если бы только прожила подольше.

Я завалилась на кровать как была, в полной амуниции. Все тело ныло, а в голове царил кавардак. Кого же она собиралась шантажировать, если и вправду все знала?