Хозяйка большого дома - Карина Демина

— Молчать, — отвечает отец. — Я понимаю…

— Что ты понимаешь?!

— Тебе жаль этих людей. И мне их жаль…

— Но и только?

— И только, — таким отца Ийлэ еще не знала. Его голос становится… холодным? Резким. — Пойми, что… мне их жаль, но страх сильнее жалости. А я боюсь за вас.

За окном раздается шорох, Ийлэ оборачивается, роняет вазу, к счастью, ковер плотный, и ваза не разбивается, лишь катится к софе. А шорох… старый платан ластится к дому, выпрашивая подачку.

Но страшно.

Сердце колотится, что ненормальное. Ийлэ прикусывает пальцы, сдерживая истерический смех. Несколько секунд уходит на то, чтобы найти вазу.

— Успокойся, — теперь голос отца звучит близко, Ийлэ кажется, что слишком уж близко. — И умоляю, больше никаких петиций…

— Молчать?

— Молчать, — повторяет он. — Не ради себя, но ради дочери… или ты думаешь, что она пощадит ее?

— Ийлэ ребенок!

— Твой ребенок. И мой. Не ее… она и к собственным-то равнодушна.

— Но ты…

— Я нужен, пока я не лезу не в свои дела. А полезу… что ж, полагаю, и мне можно отыскать замену… или найти иной способ получить то, что ей надо.

О ком они говорят?

— И ты даже не попытаешься…

— Станешь меня презирать за трусость?

Тишина. Нервная. Страшная.

Презирать отца? Ийлэ не понимает, но что бы он ни сделал, презирать его невозможно. И мама тоже знает это. Она все-таки нарушает молчание:

— Нет… я не понимаю…

— Не понимаешь. Тебе повезло не узнать ее… как же тебе повезло…

Отцу больно.

И старый вяз застывает, дрожит, роняя остатки тяжелой листвы, которая смешается с черной землей, с космами прошлогодних трав, подкармливая корни дома.

— Думаешь, наше родство что-то для нее значит?

— А разве…

— Значит.

Отец прижал палец к маминым губам, он делал так всегда, когда она беспокоилась слишком сильно. Или, перенервничав, говорила слишком громко.

— Я принадлежал ей. По праву рождения. По праву служения. По всем этим треклятым правам, которым ее наделили. Принадлежал, но предал ее, когда ушел… она отпустила… или сделала вид, что отпустила… или действительно приступ великодушия случился. С ней бывает. Она принимает мои… подарки. Выкуп. Откуп. Называй, как знаешь. И быть может, ей даже нравятся, но этого мало, чтобы она забыла мой уход. Если напомнить о себе сейчас… ты говоришь о лагерях, а я скажу, что ее подвалы — куда более страшное место. И я не хочу, чтобы в этих подвалах оказалась ты… или Ийлэ…

— Но как…

— Никак…

— И что теперь…

— Ничего, — в его голосе вновь безмерная усталость. — Я бы сказал, что надо бежать, но… бежать нам некуда. Остается надежда, что это безумие ненадолго…

…надежда истаяла в весенних дождях.

…потом было лето, которое осталось в памяти Ийлэ жарой.

…визит найо Арманди, оставшейся погостить…

…несколько недель… нет, дольше… месяца два до первых дождей…

…и те же газеты, за которыми отец теперь отправлялся сам, ездил не в город, но на станцию, возвращаясь всякий раз усталым, раздраженным.

— Скоро все разрешится, — сказал он однажды.

Из воспоминаний вырвал звук, резкий, скрежещущий, заставивший отродье открыть глаза и зайтись нервозным плачем.

— Извини, — буркнул Нат, пытаясь поймать створку окна. Та распахнулась, впуская влажный ветер и белые хлопья снега. Ветер створку раскачивал, стонали петли, и она, ударяясь о стену, громко хлопала.

Вытащив из корзины отродье, Ийлэ покачала ее.

А Нат, наконец, справился со створкой и сполз на пол, сунул руки в рукава, точно сам себе не доверяя, уставился, хмурый, нахохлившийся, точно молодой грач.

…грачи прилетали ранней весной, еще лежал снег, пусть и старый, свалявшийся, в прорехах-проталинах. Грачи облепляли старые березы и громко перекрикивались хриплыми голосами. Они садились на землю, на этот снег, и расхаживали, ковыряя твердую землю.

Сторожили помои.

Дрались.

И гоняли старого дворового пса.

Иногда они подбирались к самым окнам, пугая матушкину камеристку…

…она ушла прошлой зимой, и отец лично отвез ее на станцию.

…найо Дега получила письмо, которое заставило ее плакать. Она о чем-то просила матушку, а та отвечала нервным извиняющимся голосом, и после, когда отец вернулся, не стала с ним разговаривать.

К себе ушла.

— Что с ней? — спросила Ийлэ, которой порой казалось, что все вокруг сговорились и играют в некую странную игру с непонятными правилами.

— Ничего, дорогая, — отец поцеловал и, прижав к себе, стоял долго. — Ничего… просто нервы… война…

Это слово объясняло все, от подгоревших булочек, которые все-таки подали, до длительных отлучек отца, все более частых. Эти отлучки были не по вкусу матушке, но если сначала она пыталась как-то говорить, то после, услышав, что он вновь вынужден уехать, лишь рассеянно кивала головой.

Лишь однажды она не выдержала.

— Это когда-нибудь закончится? — воскликнула матушка, выронив ложечку.

Серебряная…

…почти все серебро из дому вынесли, как вынесли золото, фарфор и хрусталь.

Но тогда ложечка громко звякнула о блюдце.

— Что именно? — отец поднялся, но вместо того, чтобы подойти к маме, он повернулся к ней спиной.

— Все! Это… это безумие… война… и остальное тоже… я больше не могу…

Она закрыла лицо руками.

— Я устала, понимаешь? Я не хочу, чтобы меня ненавидели, а…

— Тебе надо отдохнуть, — отец шагнул было к ней, но мама отступила, попросив:

— Не приближайся, пожалуйста…

Он кивнул.

Он всегда шел навстречу ее желаниям.

— Я… — мама облизала пересохшие губы. — Я отдохну и все наладится… скажи.

— Скажу. Непременно наладится.

— И ты вернешься?

— Конечно, вернусь…

— А потом…

— Потом мы уедем на Побережье… там безопасно. Помнишь, ты говорила, что хочешь съездить на море? Море весной красиво… Ийлэ опять же погреется… встретит кого-нибудь… ее возраста и положения.

Мама всхлипнула.

Она никогда не плакала, но сейчас слезы текли по ее щекам. Ийлэ было неудобно от того, что она видит эти слезы, а еще оттого, что папа лжет.

…наверное, он и вправду собирался уехать, налегке, с мамой и Ийлэ, добравшись до станции, а оттуда, дилижансом, до стационарного порта… или, если поле и вправду было нестабильно, то и дальше дилижансом, до самого побережья.

Там строили корабли.

И прибрежные цитадели готовы были выдержать не одну атаку. Об этом писали в газетах, которые Ийлэ читала тайком, стесняясь этой своей маленькой тайны и недоверия к отцу.