Синяя борода - Курт Воннегут

Были здесь и штатские, бежавшие от русских, от американцев и англичан. Армии союзников почти уже сомкнулись и на север от нас, и на юг.

А еще были здесь сотни немцев, по-прежнему вооруженных до зубов, но теперь притихших, дожидавшихся, кому бы сдаться.

– Обитель мира5, – сказала Мерили.

Я сменил тему, перешел от войны к миру. Рассказал, что после большого перерыва вернулся к искусству и, к собственному удивлению, сделал несколько серьезных работ, от которых Дэн Грегори, герой Италии, погибший в Египте, перевернулся бы в могиле; таких работ, каких еще свет не видывал.

Она замахала руками в притворном ужасе:

– О, прошу тебя, только не об искусстве. Оно прямо как болото – всю жизнь барахтаюсь.

Но внимательно выслушала рассказ о нашей небольшой группе в Нью-Йорке и о наших картинах, совсем одна на другую не похожих, за исключением того, что это картины, и ничего больше.

Я выговорился, она вздохнула и покачала головой:

– Самое немыслимое, что можно сделать с полотном, вы, значит, и сделали, – сказала она. – Итак, американцы берут на себя смелость написать: «конец».

– Думаю, мы не к этому стремимся, – сказал я.

– И напрасно. После всего, что перенесли женщины, дети и вообще все беззащитное на этой планете по вине мужчин, самое время, чтобы не только картины, но и музыка, скульптура, стихи, романы и все, созданное мужчинами, говорило одно-единственное: мы слишком ужасны, чтобы обитать на этой чудесной земле. Признаем. Сдаемся. Конец.

Наше неожиданное воссоединение, сказала Мерили, для нее подарок судьбы, так как она надеется, что я ей помогу решить одну проблему с убранством ее палаццо, над которой она бьется многие годы: какими картинами закрыть бессмысленные пустоты между колоннами ротонды, или, может, картин вообще не нужно?

– Пока я владею этим палаццо, хочу оставить здесь следы своего пребывания, – сказала она. – Сначала я думала нанять детей и женщин, чтобы они написали здесь фрески с изображением лагерей смерти, бомбежки Хиросимы и взрывающихся мин, которые закопали, или, может быть, чего-то из древних времен – как сжигают ведьм на кострах, как христиан бросают на съедение диким зверям. Но решила, что такие картины в конечном счете будут только подстрекать мужчин к еще большей жестокости и разрушениям: «Ого, – подумают они, – да мы же могущественны как боги. Мы можем делать самые ужасные вещи, если нам захочется, и никто нас не остановит».

Так что твоя идея, Рабо, лучше. Пусть, приходя ко мне в ротонду, они никакого для себя поощрения не получат. Пусть стены не вдохновляют их. Пусть кричат им: Конец! Конец!

Так было положено начало второй крупнейшей коллекции американского абстрактного экспрессионизма – первая коллекция была моя, и счета за хранение картин сделали нас с женой и детьми бедняками. Никто не желал покупать их ни по какой цене!

Мерили решила купить не глядя десять картин, по моему выбору, – по тысяче долларов за штуку.

– Ты шутишь! – воскликнул я.

– Графиня Портомаджьоре никогда не шутит. Я знатна и богата, как все, кто прежде жил в этом дворце, так что делай, как я сказала.

Я так и сделал.

Она спросила, придумали ли мы название своей группе, мы же никак себя не называли. Это критики потом название нам изобрели.

– Вам бы назвать себя «Генезис», – предложила Мерили, – потому что вы возвращаетесь к истокам, когда еще саму материю предстоит создать.

Мысль ее мне понравилась, и, вернувшись в Америку, я попытался соблазнить ею остальных. Но никто почему-то не соблазнился.

Мы говорили и говорили, за окнами уже стемнело. Наконец она сказала:

– Думаю, тебе пора идти.

– Почти слово в слово как тогда, в день Святого Патрика, четырнадцать лет назад.

– Надеюсь, на этот раз ты меня не так быстро забудешь.

– Я и не забывал никогда.

– Забыл только, что можно было бы и побеспокоиться обо мне.

– Слово чести, графиня, – сказал я, вставая. – Такого не повторится.

Это была наша последняя встреча. Мы, правда, обменялись несколькими письмами. Недавно я отыскал в своем архиве одно из них. Письмо датировано 7 июля 1953 года, три года прошло с нашей встречи, и написано там, что нам не удалось создать картины ни о чем, на любом полотне она отчетливо видит хаос. Разумеется, это шутка. «Передай это всем в „Генезисе“, – говорилось в письме.

На это письмо я ответил телеграммой, копия которой у меня сохранилась:

В НИХ НЕ ПРЕДПОЛАГАЛОСЬ ДАЖЕ ХАОСА. ОДУМАЕМСЯ И ВСЕ ЗАКРАСИМ. ПОВЕРЬ КРАСНЕЕМ ОТ СТЫДА.

СВЯТОЙ ПАТРИК.

Репортаж из настоящего: Пол Шлезингер добровольно отправился в психиатрическое отделение госпиталя ветеранов в Риверхеде. Я никак не мог справиться со страшными веществами, которые его собственное тело поставляет в кровь, и он стал невыносим даже для самого себя. Миссис Берман рада, что его здесь нет. Пусть уж лучше о нем позаботится Дядя Сэм.

31

Из всего, о чем мне стыдно вспоминать, мучительнее всего для моего старого сердца – несостоятельность в качестве мужа славной, отважной Дороти и, как следствие – отчуждение моих мальчиков, Анри и Терри, моей плоти и крови, от собственного отца.

Что будет написано в Книге Судного дня о Рабо Карабекяне?

Воин: отлично.

Муж и отец: крайне неудовлетворительно.

Серьезный художник: крайне неудовлетворительно.

Когда я вернулся из Флоренции, дома меня поджидала жестокая расплата. Славная, отважная Дороти и оба мальчика подхватили какой-то новейшей разновидности грипп, еще одно послевоенное чудо. Доктор уже их смотрел и собирался прийти снова, а заботы по хозяйству взяла на себя соседка сверху. Решили, что, пока Дороти не встанет на ноги, я только помеха, и мне лучше провести несколько ночей в студии около Юнион-сквер, которую снимали мы с Терри Китченом.

Самое умное было мне уйти лет на сто!

– Хочу тебя кое-чем порадовать перед уходом, – сказал я Дороти.

– Хочешь сказать, мы не поедем в этот заброшенный дом куда-то к черту на рога?

– Ну зачем ты так? – сказал я. – Тебе и мальчикам там понравится – океан, свежего воздуха сколько угодно.

– Тебе предложили там постоянную работу? – спросила она.

– Нет.

– Но ты ведь собираешься искать работу. И получишь диплом профессионального бизнесмена, мы ради этого стольким пожертвовали, и обойдешь все конторы, пока не найдется какая-нибудь поприличнее, где тебя примут, и у нас, наконец, будет постоянный заработок.

– Золотко мое, послушай спокойно. Во Флоренции я продал картин на десять тысяч долларов.

Наша квартирка в цокольном этаже больше походила на склад декораций, так она была забита огромными полотнами – друзья отдавали мне их в уплату долгов.

Она съязвила:

– Тогда ты кончишь в тюрьме – у нас и на три доллара живописи не наберется.

Вот какой я ее сделал несчастной, у нее даже чувство юмора появилось, которого раньше, когда мы поженились, уж точно не было.

– Казалось бы, тебе тридцать четыре года, – сказала Дороти. Ей самой было двадцать три!

– Мне и есть тридцать четыре.

– Ну, так и веди себя, как в тридцать четыре подобает. Как мужчина, у которого на руках семья, а то глазом не моргнешь, как будет тебе сорок, и тогда уж о работе и не мечтай, разве что продукты будешь фасовать или заправлять газовые баллоны.

– Ты хватила через край.

– Не я хватила через край, жизнь такая, что за край загоняет! Рабо! Что случилось с человеком, за которого я вышла замуж? У нас были такие разумные планы на разумную жизнь. И вдруг связался с этими людьми, с этими босяками.

– Я всегда хотел быть художником.

– Ты мне никогда об этом не говорил.

– Не думал, что у меня получится. Теперь думаю – получится.

– Слишком поздно тебе начинать, да и рискованно для семейного человека. Проснись! Разве для счастья не достаточно просто хорошей семьи? Другим-то достаточно, – говорила она.

– Дороти, послушай, я ведь продал во Флоренции картин на десять тысяч долларов.

– Они тоже пойдут прахом, как все остальное.

– Если ты любила бы меня, то верила бы, что из меня выйдет художник.

– Я тебя люблю, но терпеть не могу твоих дружков и твои картины, – сказала она. – И, кроме того, я боюсь за детей и за себя. Война ведь кончилась, Рабо!

– А при чем тут война? – спросил я.

– При том, что не надо безумствовать хватит уже этих лихих затей, у которых нет шанса на успех. Ты уже получил все медали, какие можно, чего тебе еще? Оставьте в покое Францию, зачем вам Париж? – Это была ее реакция на наши высокопарные разговоры о том, что мы сделаем Нью-Йорк вместо Парижа столицей живописи.

– Зачем его завоевывать? Ведь Франция наша союзница. И вообще ничего плохого тебе не сделала.