Белый Дозор - Алекс фон Готт

«После возвращения, всё после моего возвращения, — остановил он сам себя. — Больно, тяжело, обидно, но ее я уже не спасу, а миллионы жизней зависят сейчас только от меня. Как там у Стругацких? „Трудно быть Богом?“ А когда ты не Бог, а тебя заставляют выполнять его задачу, то это каково? Легко? Что-то ты, Спиваков, стал в бабу превращаться, — одернул себя Лёша. — Соберись. Для дела, что я задумал, такие мысли — никчемный балласт. Как ведет себя Бог? Наверное, он просто идет туда, куда задумал, и не обращает внимания на обстоятельства. Да и могут ли у Бога вообще быть какие-то там обстоятельства? Может ли Бог зависеть от обстоятельств? Или он настолько совершенен, что всё, каждую мелочь, предвидит наперед? Какая ерунда! Да ведь Бог сам и создает обстоятельства, как всё, что он создал в этом мире. В том числе и камчатский мох — это его промысел. Никто не знает, что я лечу на место гибели Саи, ни одна живая душа, если, конечно, не считать авиакомпанию и программу бронирования билетов, благодаря которой из моего плана ничего секретного так до конца и не выйдет. Но я всё равно никому не скажу, пожалуй, кроме генерала Войтова и Александра Кирилловича Квака, а уж потом, когда вернусь и удастся превратить прототип в настоящий эликсир жизни, то в тайнах не будет никакого смысла: вещество из этого мха войдет в формулу препарата и придется доказывать комиссии, что это природный компонент, а не случайно полученное в результате научной ошибки химическое соединение. Такое „случайно“ не бывает. Только бы мне найти. Я очень надеюсь найти этот мох. Ведь не может быть так, чтобы рос, рос, и весь его разом засыпало. Одно дело — исчезновение после ядерного взрыва, но ведь простой оползень — это сущая ерунда в сравнении с этим», — подбадривал себя Лёша, проходя через соседний двор. Он предвкушал уже чай и любимую кровать, но тут вдруг сами собой вспомнились слова той песни (знал бы он, кто такая эта певица и с кем сейчас она сидит рядом, греясь у костра!):

— Дворами, что потемней,Я просто иду домой…

«Ничего нельзя забыть. Нельзя смириться с тем, что твой любимый человек ушел, и это навсегда, и ты никогда-никогда его больше не встретишь, даже случайно. Не пересекаются друг с другом мир смерти и мир жизни», — горестно подумал Лёша и завернул в ночной магазин, где, отстояв небольшую очередь из трех помятых личностей, купил чекушку водки, и только тогда пошел домой, думая, что мама, должно быть, посолила, как и обещала, огурцы. Будут ему в самый раз на закуску. Ведь, если теперь не выпить, точно не уснешь…

Он пришел домой, сбросил обувь, прошел сразу в кухню, поставил на стол бутылку, открыл холодильник. Так и есть: банка малосольных огурцов ожидала своего часа. Не завтрак у генерала, конечно, но в самый раз и «в охотку». Лёша пошел в ванную мыть руки, а когда вышел, то в кухне обнаружил маму, которая, как бы не обращая внимания на Лёшины приготовления к застолью в одиночестве, мыла и без того чистую посуду.

— Привет, мамуль, — Лёша чмокнул мать в щеку, — а ты чего это? Встала вот…

— Да так, — мать сноровисто протерла тарелку, убрала в сушку, откуда совсем недавно достала ее же абсолютно чистую, — посуду вот надо помыть, тебя ждала, не ложилась.

— Иди спать, мамочка, я немножко посижу, — попросил Лёша, — мне одному побыть надо.

— Что так? — Валентина Сергеевна наконец отложила тарелку и пристально посмотрела на сына. — Расскажи о своей печали.

— Мам, — теряя остатки терпения, начал было закипать Лёша, — нет у меня никакой печали! Я просто хочу посидеть один, на кухне, выпить чёртову водку в знак окончания некоего этапа в своей жизни, а равно и начала этапа нового.

— А я могу составить тебе компанию? — очень мягко поинтересовалась она. — И ты на меня, пожалуйста, не кричи, я как-никак твоя мама.

— Прости. Прости, пожалуйста, — он обнял ее, — иногда бывают такие моменты…

— Ты видел Марину? — спокойно, без обиняков, спросила мать, и Лёша словно оступился, потерял равновесие, растерянно отошел назад, наткнулся на угол кухонного стола, неловко повернулся и сел, в замешательстве глядя в одну точку.

— Вот и все твои секреты, сынок, — с легкой укоризной констатировала мать. — Тебе незачем пытаться мне лгать, мы с тобой одно целое, я тебя понимаю без слов и всегда чувствую, что у тебя на душе.

— Марина… — Он помедлил, из последних сил цепляясь за дилемму — говорить ей правду или нет, но сорвался и полетел в пучину откровенности: — Мам, Марины больше нет.

— Что? — встрепенулась мать, всплеснула мокрыми руками, и капля воды попала Лёше на щеку, он машинально смахнул ее.

— Да, мамочка, она умерла. У нее был рак. Она никому ничего не сказала.

— Господи, господи! — запричитала мать. — Да как же такое? А что ж мы раньше-то? Откуда же ты узнал?

— Не важно уже, — Лёша плеснул себе водки, выпил, не закусывая, закашлялся, смахнул выступившие от кашля (от кашля ли?) слезы. — Просто позволь мне, я прошу, побыть одному. Я тебя умоляю. Мне еще твоих причитаний не хватало. Тяжело мне, мамочка! Мы сегодня праздновали в институте, я вроде отвлекся, а по дороге домой накатило так, что теперь никак не отпустит. Иди, пожалуйста, спать. Не усугубляй…

— Хорошо, я тут, я рядом, — мать с обиженным видом вышла. Лёше стало очень стыдно, он хотел догнать ее, попросить прощения и уже готов был крикнуть, чтобы она вернулась, но в последний миг передумал. Завтра утром он извинится, а сейчас остаток ночи он проведет с Мариной.

Он принес из своей комнаты ее фотографию, прислонил к стене, налил себе еще раз.

— Пусть тебе земля будет пухом, любимая. — Выпил, зажевал огурцом, стало еще тяжелей. Спиваков, несмотря на свою фамилию, был с алкоголем и не на «ты», и не на «вы», он почти и не пил вовсе и поэтому быстро запьянел, почувствовал, что всегдашняя его сдержанность покидает его и хочется пойти «в разнос». В чекушке еще оставалось больше половины, он налил третью, выпил залпом, затем четвертую. Опьянел, его развезло, и Алексей приоткрыл окно, вдохнул свежего воздуха, посмотрел на ровный, угольный лесной горизонт Лосиного острова и острый месяц в черном сентябрьском небе.

— Как будто лодка плывет, — прошептал Лёша. — Вот только куда? Как бы я хотел знать, куда она плывет!

На подоконнике стоял маленький приёмник, Лёша машинально нажал кнопку, кухня наполнилась музыкой и дивным голосом Ирэн Богушевской. Уже не сдерживая слез, выступивших на втором куплете, Лёша смотрел на остроконечную, плывущую в небе Велесову ладью, не зная, что та, чью смерть он оплакивал, в тот же самый миг, глядя на небо, вспоминала о нем.

Ждать не надо лета, чтоб узнать, что счастье есть.Ждать не буду лета, чтоб сказать, что счастье здесь.Я узнала тайну: для надежды, для мечтыМне никто не нужен. Даже ты.

Апрель у нас в раю с золотыми лучами.Сентябрь у нас в раю — с серебристым дождём.Здесь счастье нам дано и в любви, и в печали.Оно со мной в тот миг, что я плачу о нём.

Будь благословенным, детский смех у нас в раю,Вешнее цветенье — и первый снег у нас в раю.Верность и измена, боль и страсть, и тьма, и свет —Всё здесь есть. Вот только говорят, что смерти нет.

Июль у нас в раю сыплет звёзды ночами.Ноябрь у нас в раю плачет ночью и днём.Здесь счастье нам дано и в любви, и в печали.Оно со мной в тот миг, что я плачу о нём.

Молча смотрит бездна на летящие огни.Ах, Отец небесный, Ты спаси, Ты сохрани.У черты последней, жизни вечной на краю,Я скажу: Оставь меня в раю, у нас в раю.

Ведь там опять весна расплескалась ручьями.Ведь там опять зима с этим белым огнём.Оставь меня в раю, средь любви и печали.Я всё тебе спою, что узнаю о нём[2].

— Смерти нет. Я сделаю так, чтобы ее не было, а потом поплыву к тебе по небу в этой золотой лодке. — Спивакова стало неудержимо клонить в сон, голова кружилась и мутило от выпитого. Он попытался еще что-то сказать, но его сильно качнуло, он чуть не упал, если бы не мама, которая всё это время «караулила» поблизости. Все они одинаковые, настоящие-то мамы. И славно, и хорошо. У материнской любви нет дна, нет берегов, она чиста, словно утреннее небо, она честна, как пенье соловья. Мама проводила сына в его комнату, раздела, как когда-то, в далеком детстве, заботливо укрыла одеялом и всю ночь не смыкала глаз. Наутро Лёша чувствовал себя совершенно больным и разбитым. Он проболел все выходные и не знал, что произошло в институте за эти два дня…

Милиционер Гаврилов, недавно служивший и потому не выработавший еще строгости и беспристрастного отношения к своим служебным обязанностям, скучал на дежурстве. Был выходной день, суббота. НИИСИ после давешнего фуршета драматически пустовал, молчали телефоны, в здании не было никого, и Гаврилов, пройдясь по коридорам и проверив, всё ли заперто, с чистой совестью уснул в своей комнатенке с затемненным оконцем, сквозь которое он обычно наблюдал за всеми проходящими мимо сотрудниками и посетителями института. Беспокоиться ему было особенно нечего — электронная система автоматически регистрировала всех, входящих в здание, и всех, его покидавших, а на входе был установлен надежный турникет от пола до потолка, с автоматическим запором. Через турникет невозможно было пройти, не приложив к специальному устройству персональную магнитную карту. Пропускная система НИИСИ была сложной, многоуровневой, и присутствия человека особенно не требовала, всё делая в автоматическом режиме. По выходным дежурный отключал автоматику и последнюю перед входом в НИИСИ дверь, бронированную, с гидравлическими запорами, в будни всегда открытую, держал на замке.