Эвропатология личности и творчества Льва Толстого - Г Сегалин

"... Я с радостью ожидал, что придут выводить нас и можно будет, наконец, вылить на них все свое негодование. Но, к счастью, хотя это тогда мне было неприятно, нас оставили в покое.

"... Певец, прежде отказывавшийся от вина, теперь торопливо допил все, что оставалось в бутылке, с тем, чтобы только поскорее выбраться отсюда. Однако, он с чувством, как мне показалось, отблагодарил меня за угощение.

"... Мы вместе с ним вышли в сени. Тут стояли лакеи и мой враг швейцар, кажется, жаловавшийся на меня. Все они, кажется, смотрели на меня, как на умалишенного.

"... Когда певец, раскланиваясь, скрылся в темноте, я пошел к себе наверх, желая заспать все эти впечатления и глупую детскую злобу, которая так неожиданно нашла на меня. Но, чувствуя себя слишком взволнованным для сна, я опять пошел на улицу с тем, чтобы ходить до тех пор, пока, успокоюсь, и, признаюсь, кроме того, в смутной надежде, что найдется случай сцепиться с швейцаром, лакеем, или англичанином и доказать им всю их жестокость и, главное, несправедливость. Но, кроме швейцара, который, увидав меня, повернулся ко мне спиной, я никого не встретил, и один одинешенек стал взад и вперед ходить по набережной (Разрядка везде наша).

И так, аффект его достиг того состояния, что он готов сделаться агрессивным: "я бы с наслаждением подрался с ними, пли палкой по голове прибил бы беззащитную английскую барышню". Он готов идти на скандал и для чего это все? Чтобы доказать всем их несправедливость и выразить протест. Однако, никто на этот скандал не пошел, даже бедный уличный певец, испугавшись скандала, скорее ушел от него, а все остальные, говорит Толстой: "смотрели на меня, как на умалишенного".

Этот маленький факт превращается у него в событие громадной исторической важности: "для истории прогресса и цивилизации", записывает он жирным шрифтам в рассказе, как бы для назидания человечества, таким образом:

"Седьмого июля 1857 года в Люцерне, перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушали его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего и многие смеялись над ним" (курсив Толстого).

".. Это не выдумка, а факт положительный, который могут исследовать те, которые хотят, у постоянных жителей Швейцергофа, справившись по газетам, кто были иностранцы, занимавшие Швейцергоф 7 июля.

Затем его гнев разряжается в проповедническом тоне длинной тирадой. Тут уже перед нами обличитель, бичующий во имя гуманности, цивилизации, законности и проч., как будто мы все это слышим в риторической форме с амвона...

"... Но событие, происшедшее в Люцерне 7-го июля, мне кажется, совершенно ново, странно, и относится не к вечно дурным сторонам человеческой природы, но к известной эпохе развития общества. Это факт не для истории деяний людских, но для истории прогресса и цивилизации.

"Отчего этот бесчеловечный факт, невозможный ни в какой деревне немецкой, французской или итальянской, возможен здесь, где цивилизация, свобода и равенство доведены до высшей степени, где собираются путешествующие самые цивилизованные люди самых цивилизованных наций? Отчего эти развитые, гуманные люди, способные в общем на всякое честное, гуманное дело, не имеют человеческого, сердечного чувства на личное доброе дело? Отчего эти люди в своих палатах, митингах и обществах, горячо заботящиеся о состоянии безбрачных китайцев в Индии, о распространении христианства и образования в Африке, о составлении обществ исправления всего человечества, -- не находят в душе своей простого, первобытного чувства человека к человеку?

"Равенство перед законом?.. Да разве вся жизнь людей происходит в сфере закона? Только одна тысячная доля ее подлежит закону, остальная часть происходит вне его, в сфере нравов и воззрений общества и т. д. "

Несоответствие между громадным гневом обличителя с ничтожным, сравнительно, фактом, на который затрачен этот гнев, невольно ставит Толстого в этом рассказе в положение стреляющего пушками по воробьям.

Передовые люди из дворянско-помещичьей среды, где вращался Толстой, искали разрешения социальных противоречий (к чему, в сущности, и сводится весь этот маленький факт со странствующим певцом) в революционной борьбе классов. Такие современники молодого Толстого из его же среды, как Герцен, иначе разрешали эти противоречия. Толстой же, "пострелявши пушками по воробьям", приходит к разрешению этих противоречий таким образом;

"... Бесконечна благость и премудрость того, Кто позволил и велел существовать всем этим противоречиям. Только тебе, ничтожному червяку, дерзко, беззаконно пытающемуся проникнуть его законы, его намерения, -только тебе кажутся противоречия. Он кротко смотрит со своей светлой, неизмеримой высоты и радуется на бесконечную гармонию, в которой вы все противоречиво, бесконечно движетесь. В своей гордости ты думал вырваться из законов общего. Нет, ты со своим маленьким, пошленьким негодованьицем на лакеев, -- и ты тоже ответил на гармоническую потребность вечного и бесконечного".

К такому мистическому разрешению социальных противоречий могла привести только сумеречно затуманенная психика эпилептоида. Будь Толстой не эпилептоид, он эти противоречия (которые он чувствовал не менее остро других из его среды) разрешал бы так, как его передовые современники из его же среды. Ему же мешала его эпилептоидная установка: изживание комплекса с социальным содержанием у него выливается "пошленьким негодованьицем на лакеев" в сумеречном состоянии.

h) Пример "погружения" героя в сумеречное состояние, сопровождающееся приступом психической ауры и экстазом, когда появляется "откровение" с богоискательским содержанием

Для иллюстрации этих форм "погружения" см. главу 6 в 1-й части этой работы, где мы указывали на эти приступы психической ауры с подобными богоискателъскими "озарениями" его героев. Почти у всех главных героев его больших романов имеются эти переживания (Пьер Безухое, князь Андрей, Левин и друг. ).

Так как эти "озарения" имеют автобиографическое значение для понимания его религиозного переворота, то здесь же для нас возникает вопрос, как мы можем объяснить генез душевного переворота Толстого, давший в результате после длительного богоискательства утверждение мистики и веры в бога.

На это нам сам Толстой отвечает, что генез его богоискательства и мистического утверждения бога не есть результат философской концепции, а результат патологических переживаний, результат патологического настроения.

В "Исповеди" он говорит нам (глава XIV): "Я говорю, что это искание бога было не рассуждение, но чувство, потому что это искательство не из моего хода мыслей -- оно было даже прямо противоположно им, -- но оно вытекало из сердца. Это было чувство страха, сиротливости, одиночества среди всего чужого и надежда на чью то помощь (разрядка наша)... Это есть результат тех патологических приступов страха эпилептоида, о котором была речь выше. Этот патологический страх, как эквивалент припадка, может, как мы видели выше также в психике эпилептоида, -- переключиться в патологический экстаз, в эпилептическую ауру, которая дает то чувство патологического "блаженства" и "озарения", которое сопровождается эпилептоидным "откровением божьим". Вот в это "откровение" и уверовал Толстой "сердцем".

"Душевное расстройство (говорит Толстой в "Анне Карениной") все усиливалось и дошло до такой степени, что он уже перестал бороться с ним, он вдруг почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда неиспытанное счастье" (разрядка наша), т. е. мистическое разрешение его богоискательства в смысле утверждения его веры.

Вот здесь то в этих словах и кроется вся разгадка его переворота -патологический генез его веры и мистики.

Изменившееся настроение его психики в сторону отлива возбуждения и переключение их под влиянием патологических факторов в состояние "смирения" тем более способствовало восприниманию этой ауры за "откровение божие", "за счастье".

Что его богоискательство связано с патологическими приступами страха и с припадками патологического экстаза и ауры, вытекающих из этих же приступов страха, видно из следующего само признания в "Исповеди", где отмечается подготовительный процесс этих колебаний.

"Не два, не три раза, а десятки, сотни раз приходил я в эти положения то радости и оживления, то опять отчаяния и сознания невозможности жизни. "Помню, это было раннею весной, я один был в лесу, прислушиваясь к звукам леса. Я прислушивался и думал все об одном, как я постоянно думал все об одном и том же эта последние три года. Я опять искал бога.

"Хорошо, нет никакого бога -- говорил я себе -- нет такого, который бы был не мое представление, но действительность такая же, как вся моя жизнь, -- нет такого. И ничто, никакие чудеса не могут доказать такого, потому что чудеса будут мое представление да еще неразумное.