Невидимые голоса - Яна Москаленко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стана.
Алиса Осипян
Язык камня, язык воздуха
Пролог
Голос велит мне оставаться на месте, и я встаю. И все встают, копошатся, перешептываются, я встаю, чтобы не казаться лучше остальных. Самолетов было бесчисленно. Этот приземлился на тринадцать минут раньше. В салоне душно, пахнет нагретой синтетической тканью и пылью. Я жду положенные тринадцать минут и чувствую еле заметную дрожь в пальцах.
Я покидаю свой дом и возвращаюсь домой.
Почему его назвали воздушным коридором.
Я иду по узкому проходу и попадаю в надмирное пространство.
Я поворачиваюсь к отражению и вижу себя пятнадцатилетнюю. Здесь всё из стекла и витражей; если смотреть долго, перед глазами возникнет маленькое сиреневое пятнышко. Сквозь стекло солнце жестоко.
У убитого ладонь пробита пулей, будто умирал он в отчаянном жесте защиты.
Я прикрываю глаза рукой в таком же жесте. Здесь особенный свет – он делает все ненастоящим, как во сне или в видеоигре. Самыми зимними здешними вечерами у меня было вечное лето в экране старенького компьютера. Мне все хотелось больше, но было стыдно спрашивать у продавцов в киосках игры для Pentium 2. Сейчас мое вечное лето здесь.
Зачем возвращаться осенью.
Город окутывает седой дым, он режет мне глаза. Город попадает в глаза песчинкой, не дает отвести их. Нужно смотреть так, будто смерть настигнет тебя тотчас же, как моргнешь.
Приезжать на Родину для смерти.
Привыкать на Родине к любови[8].
В городе все пронизано любовью, и я не хочу ее чувствовать.
Подними мне руку для защиты*.
Я смотрю на свою ладонь и вижу там дыру от пули.
Возвращаться в дом с дырой от пули осенью и наблюдать за ним не моргая. Где ты увидишь очередное свидетельство?
1
«Как говорят у русских, дождь в свадебный день приносит удачу» – я вспомнила это до того, как услышала от ведущего. Да, у русских так говорят. А у нас говорят, что дождь идет на свадьбу, если невеста мало ела в детстве. Такая глупая примета, я о ней даже не вспомнила.
Церковь в дождь красивая и совсем не похожа на те, что я привыкла видеть. Нет желтого сияния и белого камня, нет мягких лоснящихся округлостей, нет запаха свежей травы и печной золы. Есть темные камни, блестящие от воды; если прикоснуться к ним, пальцы засвербит неровная поверхность; камни суровые, угловатые и стремятся вверх. В детстве я хотела провести рукой по золотому куполу, как по мячу; если провести рукой по куполу этой церкви, можно пораниться о ровный срез или высокий шпиль. Ладан смешивается с запахом мокрой земли и прибитой пыли; слышно, как капли стучат по твердому и отскакивают. Холод пронизывает кожу, будто тонкие спицы; я могу закутаться, могу обнять себя, но не делаю этого, словно наказывая. Я должна была помнить.
Мое пальто тяжелеет, как если бы карманы слегка оттягивала горсть желудей, – ко мне прилипают две маленькие девочки, они согревают и щекочут мои колени. Смех ребенка порхает на коже, будто к ногам поднесли прижатую ладонью бабочку и она мечется, желая вырваться. Я держу их, чтобы не шумели, но, когда священник начинает петь, они ерзают, думая, что шороха зимней одежды не будет слышно за пением. Голос проникает в мою голову и селится отзвуком в груди; кажется, что это я пою и моя песня, отражаясь от стен, заполняет церковь.
Холод – это правильно. Свадьба вся была бы сделана из стекла и меда, будь сегодня солнечный день. Но меда не осталось, а стекло здесь никто не щадит. Холод точит всех из камня и осенних листьев. Вот мой отец – каменный, а мама вся охряная, будто сделана из талой листвы. Дети – комочки земли и зеленой травы. Невеста вся сделана из снега и лепестков, которые я держу в руках.
Я не могу смотреть, как отпускают голубей, и ухожу. Мне в руки дают белые лепестки и велят ждать, и я жду. Лепестки похожи на прохладную кожу или крылья насекомых. Мы должны забросать ими жениха с невестой, но из-за ветра высоко подбросить не получится. Я не могу смотреть, как выпускают голубей.
Кто женится осенью. Лето здесь тягучее – как купаться у илистого берега, как касаться лбом влажного от жары стекла. Лето сжимает в тесных горячих лапах и ни за что не позволит вздохнуть.
Осень – смоляная бочка, сколько ни старайся – не вычерпаешь, можешь только горло себе залить черным дегтем, чтобы никогда не откашлять.
Я помню другую осень – я прикрываю веки, они загораются золотисто-оранжевым. Мне тринадцать лет, сентябрь заканчивается, и я забыла куртку, но на улице так тепло, что все их забыли. Солнце балует оконное стекло, я прижимаюсь к нему лбом и вижу, как в автобус входит мальчик с кудрявыми волосами, и мое сердце взлетает к горлу, будто хочет выпорхнуть. Можно поздороваться, можно отвести взгляд, можно услышать собственный голос и то, как он подрагивает, подобно птенцу или крохотной мышке. И подумать, что если и выбирать момент, который будет длиться вечно, то только этот. Мальчик теперь смотрит уставшими глазами, его спину раздавили сапогом, а осень…
…я помню и другую. В самом центре Москвы, я могу рассечь эту ночь, разрезать ее ножом для масла. Со мной не друзья, но пилигримы, говорящие на ночном языке. Мы шутим так, как шутят в последний день перед горем, будто чуем: так шутиться не будет еще долго. Такой смех смеется только в последнюю ночь перед горем, потому что смех знает больше нас. Мы обнимаемся так, как обнимаются, когда в твой дом входят люди с оружием, потому что только такие объятия им не удастся разомкнуть. Объятия горячие, медвежьи, в которых не шаришь рукой по спине, но сдавливаешь с силой в попытке соединиться.
Меня не было в этой ночи, но была другая. Мой друг ее сфотографировал, и я оставила ее там: в слишком легком для сентября плаще, цвета сухого асфальта и мшистого на ощупь, бабушка отдала его совсем недавно, и она гордилась – здесь такого не найти в винтажных магазинах; волосы развеваются, и она, кажется, вот-вот засмеется. Она легла спать засветло и спала так спокойно, как не будет спаться уже, а проснется другой – еще не знает, что изменилась, но уже отчетливо ощущает привкус
