Тринадцатый Император. Часть 2 - Никита Сомов

'Чудо, чудо!' - билось в голове. Рука сама сложилась щепотью, поднялась в вверх и… замерла. Взгляд, обращенный к старой, ещё допетровской иконе, уткнулся в двоеперстие, изображенное древним мастером. Что-то внутри ощутимо щелкнуло и… рука вновь пошла вверх, осеняя себя крестом, сложенным уже 'о двух перстах'.

- Что это? Николай, как это возможно? - затеребила моё плечо Лиза, не отрывая потрясённого взгляда от замироточившей иконы. Путаясь в словах, как мог, я рассказал ей всё, что знал об иконах, их просветлении и вообще о религии, к которой я относился лишь как к старому и плохому инструменту в строительстве государства. Пока я знакомил жену со своим, весьма скромным багажом церковных знаний, мы не заметили, как карета подъехала к Заячьему острову. Выйдя из кареты, мы с женой поздоровались с встречавшими и направились в собор.

Служба прошла тихо, можно даже сказать по-домашнему: маленький собор Петропавловской крепости смог вместить только родных и близких. Наверное, так и задумывал построивший его Петр. Горе - это очень личное чувство, его нельзя выставлять на обозрение. Единственное, что смущало меня - недоуменные взгляды, бросаемых на меня служками и митрополитом: всю церемонию я, а вслед за мной и Лиза, крестились двоеперстием. Для стоящего за нашими спинами люда сие действо осталось незамеченным, но вот те, кто стоял рядом явно обратили на это внимание. И судя по округлившимся глазам свидетелей слухи о 'переменах' в скорости пойдут по столице. Но мне было все равно. Чувство внутренней правильности, посетившее меня при взгляде на икону святой, не оставляло ни на секунду.

Признаться тогда не понимал, что делаю. Что я, выросший и воспитанный в традициях еще советского церковного нигилизма, знал о взаимоотношениях внутри русского православия? Практически ничего. На слуху были слова церковь, староверы, из школьного курса помнилось несколько заученных фраз про Никоновкую реформу. Вот собственно и все. Слова 'единоверие', 'поповцы и беспоповцы', 'Белокриницкое согласие' ничего мне не говорили. Лишь по прошествии многих лет, ко мне пришло понимание, какую лавину я спустил тогда своим маленьким поступком.

Отстояв службу, я подхватил жену под руку, и мы вместе вышли на крыльцо собора. Выйдя наружу, я поразился - площадь переполняло настоящее людское море. Питаемое все прибывающим, сквозь ворота крепости, людом, оно разрослось так, что казалось бесконечным. Сермяжные армяки и овчины простонародья соседствовали с тяжёлыми шубами купцов и аристократов, скромные шинели мещан - с плащами и мундирами дворянства. Гул голосов, витавший над всем этим скоплением народа, стоило нам показаться в дверях церкви, умолк.

Помогая Лизе спуститься по лесенке, я огляделся. Во взглядах, направленных на нас, было столько искреннего сочувствия и разделённого горя, что в глазах снова встали слезы.

- Спаси вас Бог, добрые люди, - прошептали замерзшие губы, - Спаси Бог.

Я в пояс поклонился людям, стоящим на площади. Чуть помедлив, Лиза повторила поклон за мной. Выпрямившись, я отвернулся лицом от Собора и, поддерживая за локоть жену, зашагал к карете. В груди рождалось какое-то новое, теплое чувство. Чувство что ты не один. Что все эти люди, что принесли цветы и свечи к дворцу, кто пришел вместе с нами проститься с нашим малышом и поддержать в трудную минуту - все они тоже моя Семья*.

* * *

Через неделю после поездки в Собор у меня состоялся разговор с матерью. Очень многое после той трагедии, что обрушилось на нас, стало видеться по другому, и это стало поводом для серьезных решений. Мне хотелось отблагодарить тех, кто помог мне в это трудное время. Первыми кандидатами на это конечно были близкие. Следующие несколько дней я потратил на написание новой редакции Павловского акта, официально разрешив всем потомкам Романовых вступать в брак вне зависимости от происхождения избранницы или избранника. Попутно были серьезно урезаны права на титулы Великих Князей. Если в документе 1797 года титулы Великого Князя, Великой Княжны и Императорских Высочеств, назначались всем Императора сыновьям, дочерям, внукам, правнукам и праправнукам, то в новой редакции их могли получить только ближайшие родственники Императора: дети, а также братья и сестры. Из внуков же титул получали только старшие сыновья, последующие поколения считались князьями императорской крови.

Таким образом, я хотел не допустить разрастания Императорского семейства до неприличных пределов, как это случилось в нашей истории.

При этом правнукам присваивался титул «высочество», а их потомству - «светлость». Изменялся и размер получаемого денежного содержания. Его пришлось заметно увеличить, дабы не вызвать серьезного негодования родственников. Кроме того, пришлось сделать оговорку, что обратной силы новая редакция не имеет и все титулы, полученные по старому учреждению, остаются неизменны вплоть до смерти лица, ими обладающего.

Мать пришлось уговаривать недолго: она, как любая женщина, желала своим сыновьям только счастья, и потому полностью одобрила мое решение. Тот же, кого этот момент касался больше всего, до последнего ни о чём не подозревал.

Как-то вечером, после ужина, мы сидели в гостиной за обеденным столом и беседовали. Закончив дежурные темы о погоде, о родственниках и последних событиях светской жизни, разговор наконец-то добралися до главного.

- Я дам тебе свое благословение, - сказал я.

- Благословение? - переспросил брат, замерев с куском пирога в руке.

- На брак с Марией Мещерской, - пояснил я, помешивая серебряной ложечкой чай, - если ты её действительно любишь.

Александр на несколько секунд застыл, переваривая услышанное. Я, не торопясь, отхлебнул из чашки душистого чая с бергамотом, терпеливо ожидая реакции.

- Но откуда?.. - наконец выдавил он.

- Ну, я же не дурак, и не слепой, - усмехнулся я, - или ты думаешь, что никто не заметил взглядов, которые вы друг на друга бросаете?

- Глупости, - Сашка покраснел и, отложив пирог, начал вертеть в руках серебряную вилку, - ничего такого не было.

- Ой, ли, - приподнял бровь я, делая очередной глоток терпкого, дымящегося напитка, - может, еще скажешь, что наши бравые гвардейцы обознались и это не ты вылезал из её окна по простыне в позапрошлую среду?

Брат залился пунцовой краской, явно не зная, что сказать. Вилка в его могучих ручищах сама собой свернулась в колечко. Я тоже молчал, глядя на него.

- А мать? А Учреждение*? - наконец спросил брат.

- Напишем новое. Ты считаешь, что твое счастье для меня стоит меньше, чем какой-то клочок бумаги столетней давности? - глядя ему в глаза, спросил я.

В ответном взгляде было столько радости и облегчения, что я невольно улыбнулся. Сашка улыбнулся в ответ, а затем внезапно вскочил со стула и бухнулся передо мной на колени.

- Брат мой, прошу тебя разрешения на свадьбу с Марией, - уткнув голову вниз, пробасил он.

- Даю тебе свое благословение, - сказал я, встав и возложив руку ему на затылок.

Почувствовав мою руку на голове Александр замер, а потом вскочил и с ревом заключил меня в свои объятья. Мои кости ощутимо хрустнули, в глазах на миг потемнело.

- Отпусти медведь, раздавишь, - отстраняясь и снова заполняя легкие воздухом, буркнул я.

- Спасибо, Никса, спасибо, - счастливо забасил Сашка, на щеках которого заблестели слезы радости, - я так боялся тебя и маменьку об этом просить.

- Не надо меня благодарить, Саша, - моя улыбка получилась чуть-чуть грустной, - каждый заслуживает права на счастье. Я люблю тебя, брат.

- Я тоже люблю тебя, Никса, - смущенно пророкотал Александр, и мы снова обнялись.

- А теперь беги, - через пару секунд шлепнул я его по плечу, - порадуй нареченную.

Дважды просить не пришлось. Сашка, опьяневший от счастья, как дикий кабан, не видя дороги, понесся в направлении западного крыла, где располагались комнаты фрейлин.

Судя по шуму, который будоражил дворец вплоть до глубокой ночи, радостные новости всерьез раззадорили молодых.

* * *

Этим апрельским утром я как никогда придирчиво осматривал свой мундир. Не столько потому что те, ради кого я это делал, обратят на мою одежду внимание, сколько из уважения к ним. Сегодня я награждал оставшихся в живых немногочисленных героев Иканского Дела.

В почетном окружении выстроившихся на Дворцовой площади полков тонкой шеренгой в два ряда в одном строю стояли вперемежку четыре десятка русских Рэмбо, Чак Норрисов и роботов из жидкого металла последней модели. Перед ними с шашкой наголо стоял, застыв подобно бронзовому изваянию, их отчаянно храбрый командир.

Мы с Лизой вышли из Дворца. Собравшаяся за солдатскими спинами толпа приветственно взревела. Под приветственные крики многотысячной толпы мы подошли к жидкому строю уральских казаков, сопровождаемы сонмом придворных.