Франклин Рузвельт. Человек и политик - Джеймс Бернс

Казалось, у загнанного в угол Мацуоки появилась возможность укрепить свою шаткую позицию агрессивности на севере и юге. Но здесь произошли неординарные события. Импульсивный и говорливый министр иностранных дел истощил терпение Коноэ и его коллег. Его весенняя поездка теперь воспринималась как полное фиаско. Когда Мацуока резко отверг ноту Халла без направления одновременно в Вашингтон согласованных контрдоводов, Коноэ, разыгрывая тщательно отрепетированную роль, попросил членов кабинета министров подать в отставку. Затем премьер-министр вновь назначил министрами тех же самых лиц, кроме Мацуоки. Новым главой МИДа стал адмирал Тэйдзиро Тоёда, приятель Номуры, который, как полагали, пользуется доверием Вашингтона. Халл тоже снял напряжение тем, что согласился взять назад свою ноту.

Наступило, казалось бы, благоприятное время, чтобы нормализовать ситуацию, но поздно: Токио нацелился на захват Индокитая. Вашингтон знал о планировавшейся кампании благодаря своим дешифровщикам, которые, блестяще поработав, расшифровали основной код японцев. В середине июля Токио усилил давление на режим Виши, добиваясь согласия на ввод японских войск в Индокитай, а также права на использование баз ВВС и ВМС в Сайгоне и других местах. Адмирал Жан-Франсуа Дарлан, не получив поддержки Берлина, уступил. Сорок тысяч японских солдат двинулись в Южный Индокитай и вскоре установили контроль над всем регионом.

Теперь настала очередь Вашингтона выражать негодование. Халл высказал опасение, что операция в Индокитае – часть более широкой японской программы экспансии. Веллес высказал в лицо Номуре и публично заявил на следующий день, что Япония сделала ставку на политику силы и захвата территорий. Представители партии войны в Вашингтоне ухватились за японскую акцию как за повод потребовать решительных действий.

Вмешался президент; в конце июля Рузвельт заявил Номуре: он разрешил продолжать поставки нефти Японии, несмотря на жалобы потребителей горючего с Восточного побережья страны, что его не хватает, с целью предотвратить Вооруженный конфликт в Тихоокеанском регионе. Если Япония попытается захватить нефтяные разработки в Ост-Индии, голландцы окажут сопротивление этим попыткам, англичане им помогут и сложится в результате весьма опасная ситуация. Но если Япония пересмотрит свои планы захвата Индокитая, США вместе с другими западными странами и Токио добьются нейтрализации Индокитая по образцу Швейцарии. Номура, сообщивший Веллесу, что он лично сожалеет о вводе войск в Индокитай, выслушал президента с большим вниманием, но остался пессимистичным в своих прогнозах. Рузвельт, завершая беседу с японским послом, предупредил, что Гитлер стремится завоевать весь мир, а не только Европу или Африку.

На следующий день Рузвельт заморозил все японские активы в Соединенных Штатах, так же как китайские, по просьбе Чан Кайши. Он уведомил Токио, что Панамский канал закрыт на ремонт, и осуществил давно планировавшуюся меру по включению войск Филиппин в состав вооруженных сил США под командованием генерал-лейтенанта Дугласа Макартура. Газеты приветствовали действия президента. Рузвельт намеревался осторожно продолжать свою политику отказа в лицензиях, например не прекращать поставок бензина, за исключением марок с высокооктановым содержанием. Шеф еще не желает, ворчал Икес, туго затягивать петлю – предпочитает «накинуть петлю на шею Японии и периодически стягивать». Стимсону опасения президента, что прекращение поставок нефти вызовет войну, казались «все тем же старым вздором». С другой стороны, Старк и стратегические службы ВМС предупреждали Рузвельта, что нефтяное эмбарго усилит агрессивность японцев. Таким образом, если в одной руке президент держал веревку, затягивающую петлю, то в другой – оливковую ветвь.

Первая реакция Токио на замораживание активов была весьма резкой. Тоёда предупредил Грю, что, если Соединенные Штаты предпримут какое-либо враждебное действие против японской политики в Индокитае, «исходя исключительно из теоретического предположения, что она противоречит общим доктринерским принципам американского правительства» (камень в огород Халла), Токио не сможет сдержать дальнейший рост национального негодования, которое уже поднялось в связи с американской помощью Китаю. Грю теперь усматривал в американо-японских отношениях «порочный круг санкций и контрсанкций», ведущих к войне. На предложение Рузвельта о нейтрализации Индокитая никакого ответа не последовало.

Главный вопрос, всегда волновавший Рузвельта, заключался в том, что послужит фактором сдерживания японских амбиций – твердость или умиротворение. Сейчас действия японцев оправдывали замораживание активов. Умеренные круги в Токио, однако, удивила реакция Вашингтона на рывок к югу. Они тоже выжидали: Америка рассердилась, Россия втянулась в тяжелую битву, Англия еще сохраняла боеспособность. Япония не выйдет из «Оси», не уйдет из Китая или Индокитая, но ведь есть возможность других компромиссов. Император и его советники, Коноэ, ключевые фигуры военно-морского ведомства стали добиваться в августе выработки серьезных контрпредложений для Вашингтона. Коноэ выступил с идеей личной встречи с Рузвельтом, возможно на Гавайях.

Обе страны еще разделялись серьезными противоречиями, но эти настроения второго плана в Токио позволили Рузвельту выиграть еще месяц для своих основных приготовлений в Атлантике.

В тревожные дни лета 1941 года боевые действия происходили на двух основных пространствах: среди холодных свинцовых волн Северной Атлантики и на обширных равнинах матушки-России. Ход войны на обоих театрах порадовал бы толстовского генерала Кутузова.

В России Красная армия откатывалась назад, по мере того как целые ее корпуса перемалывались жерновами нацистской военной машины и попросту исчезали. Связь выходила из строя, солдаты слепо бросались в атаки и погибали, генералы не справлялись с командованием, и их расстреливали за трусость. Русский фронт превратился в кошмарное столпотворение разбитых дорог, горящих полевых складов, обезумевших лошадей, подбитых танков, бестолково передвигающихся офицеров и солдат. Однако при всем хаосе и отчаянии, героизме и трусости генерал Кутузов обнаружил бы знамения будущих побед: из товарных вагонов поездов высаживались и двигались к фронту массы новобранцев; длинные вереницы нацистских танков вязли в грязи, ожидая, когда подсохнет земля; русские держались днями и неделями в окопах, блиндажах, сгоревших танках. В войсках вермахта закрадывались в голову первые сомнения в победе, – русские, в отличие от поляков и французов, проявляли признаки упорства.

В Северной Атлантике война выглядела иначе. Здесь в летние дни по морю медленно передвигались большие конвои – 50–60 грузовых и коммерческих судов. Величавые колонны, по 10–12 кораблей в каждой, шли с дистанцией тысяча ярдов друг от друга. В десятимильном пространстве вокруг сновали взад и вперед быстроходные, маневренные эсминцы и корветы. Все тщательно планировалось: комплектование конвоев, наиболее безопасные океанские маршруты, зигзагообразное движение с целью ввести в заблуждение противника наиболее целесообразным способом. Однако в кромешной тьме штормовой ночи, когда корабли прикрытия сближались, чтобы не потеряться, все могло случиться, включая перебранку между командиром американского эсминца, не уверенным, что его приказы выполняются должным образом, и командиром немецкой подводной лодки, недовольным выполнением своих распоряжений.

В конечном счете эти непохожие фронты объединились по законам глобальной войны, но в тот момент всеобщее внимание сосредоточилось на конвульсиях русских. В начале июля военачальники в Лондоне и Вашингтоне были готовы списать со счета Красную армию. Эксперты утверждали, что ее разгром – вопрос времени; дело лишь в том, каким образом Западу использовать это время. Существовали опасения, что Сталин уступит и даже пойдет на новую сделку с Гитлером. Черчилль настаивал на том, чтобы руководствоваться голой целесообразностью. Он не забыл и не простил России бездействия в те долгие месяцы, когда англичане в одиночку противостояли Германии. Когда Майский попытался добиться от него помощи, Черчилль взорвался:

– Мы не связывали свое выживание с вашими действиями… Вы не имеете права упрекать нас!

Однако сомневаться в подлинной позиции Черчилля не приходилось: он готов объединиться с самим чертом, чтобы сокрушить Гитлера.

Большинство американцев были менее склонны к такому союзу. Изоляционисты почувствовали, что пришло их время. Разочарованные растущей поддержкой сотрудничества с Англией, они ухватились за новый аргумент в пользу невмешательства в войну в целом и отказа в помощи большевистской, безбожной России в частности. «Эйфория спала!» – торжественно провозгласила «Чикаго трибюн». Победа коммунистов, резко заметил сенатор Тафт, более опасна, чем победа фашистов. Обозреватель «Нью рипаблик ТРБ» Джон Т. Флинн спрашивал: «Намерены ли мы спасать Европу от коммунизма?» Герберт Гувер возражал против любой помощи Советам, поскольку это просто позволит им захватить больше территорий и превратить в посмешище борьбу с Гитлером за спасение демократии. Сенатор Гарри Трумэн подвел итог: