Современный детектив. Большая антология. Книга 1 - Карстен Дюсс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Высказанные Сэмом слова повисли в воздухе, и я подумал, что, может быть, они совершат такой же маневр.
— И вот о чем я подумал, — продолжил Сэм. — Мы, люди, высказываясь за смерть для Макуэя, пользовались тем же аргументом, который приводил он сам, оправдывая массовое убийство федеральных служащих. Что это? Некая глобальная ирония? Или мы, как общество, воздаем преступнику той мерой, которую сами же считаем достойной осуждения? Что дает нам право решать, кому жить, а кому умирать? Мы убили Макуэя за то решение, которое свободны принимать сами.
Он развел руками, как бы говоря «я лично ничего не понимаю», и снова пнул ботинком пыль.
— Ну? Что? Макуэй посчитал служащих Мэрроу-билдинг виновными и достойными смерти. Поэтому он их убил. Мы посчитали, что содеянное им достойно наказания смертью, и убили его. Так? И что же получается? А получается, что мы пишем законы и устанавливаем правила, но не желаем мириться с теми, кто по ним играет? Или законы и правила пишут террористы и убийцы, а мы считаем, что вполне можем позволить себе снизойти до их уровня и ответить им по тем же правилам? Нет, я уже ни в чем не уверен. Ни в чем.
Должен признаться, монолог друга произвел на меня впечатление.
— Как мне объяснить разницу своему ребенку? Ума не приложу. Это все равно что сказать: да, Саймон, учитель имеет право ударить ученика, но ученик не вправе ударить учителя. Я не хочу, чтобы он так думал. Должен ли я сказать ему, что правительство знает, как ему поступать, потому что оно умнее нас всех? Что раз правительство установило законы, допускающие смертную казнь, и позволяет себе убивать людей, то Десять заповедей вроде бы и не действуют? Я консерватор и республиканец, Алан. И я не могу поверить в то, что правительство умнее меня и лучше меня знает, что и как надо делать. Это касается и налогов, и религии, и всего, что так или иначе имеет отношение к моему дому и моей семье. Что уж тут говорить о жизни и смерти.
Он зашагал по склону. Я свистнул Эмили и поплелся за ним, все еще надеясь, что нам удастся отведать мороженого.
Сэм посмотрел на меня через правое плечо и голосом, поразившим меня своим спокойствием, добавил:
— Я знаю тебя, Алан. Знаю, о чем ты думаешь. Но если собираешься завести речь про Всемирный торговый центр, то лучше помолчи. Наш ответ на те события был самообороной. Мы воевали. Война — это совсем другое дело, и… у войны другой конец.
Я сделал шаг вперед. Сэм остался на месте. Я вовсе не собирался трогать ни 11 сентября, ни Всемирный торговый центр, ни Пентагон. То, что случилось в тот день, было другим. И нам пришлось испытать это на собственной шкуре.
— Мы поймали Макуэя, мы посадили его за решетку, мы привели его на суд и осудили на смерть.
То была не война. То было правосудие. Справедливость. С Бен Ладеном так уже не будет, потому что у нас с ним война. Нельзя путать войну с правосудием.
Сэм замолчал, но я знал, что он еще не закончил. И он тихо сказал:
— Не думаю, что наше общество сможет пережить это.
Глава 20
Впервые за то время, что мы с ней встречались, Кельда пришла на сеанс без опоздания.
Я начал с того, что внес изменение в наше расписание на следующую неделю, перенеся сеанс с четверга на вторник. Кельда не возражала и предложила удобное время во второй половине дня. Она не спросила, в чем дело, а я не стал объяснять, что должен отвезти Грейс на осмотр к педиатру.
Оставшиеся до сеанса пару минут Кельда использовала, чтобы осведомиться о том, как я себя чувствую и привык ли уже к новой ситуации. Я ответил на ее вопросы коротко, дав понять — надеюсь, не показавшись грубым, — что предпочитаю не обсуждать с пациентами личные проблемы. Натолкнувшись на такую стену, Кельда скрестила ноги, поджала нижнюю губу, провела по ней зубами и сказала:
— Полагаю, вы хотите, чтобы я рассказала о Джонс.
Единственным правильным ответом было не отвечать. Если бы я согласился с ней и подтвердил, что именно этого и хочу, то Джонс стала бы моей, а не Кельды темой. Если бы я ответил отрицательно, то рисковал бы не получить важную информацию. Можно было бы, конечно, проявить свои намерения более ясно и сказать, что мы будем обсуждать любую интересующую ее тему. Промолчав, я выразил то же самое, но короче и убедительнее.
Она переменила позу, взъерошила волосы и снова откинулась на спинку стула и положила правую ногу на левую. Потом улыбнулась, рассмеялась и сказала:
— Из всех, кого я знаю, Джонс первой начала брить лобковые волосы. Объяснила, что это ее артистический манифест. — Кельда покачала головой и снова улыбнулась. — Иногда, когда мы бывали где-нибудь вдвоем, например, в гостях или в ресторане, она заводила меня в туалет или просто за угол и расстегивала брюки или задирала юбку и говорила: «Ну, что ты об этом думаешь, Кельда? Разве это не лучшее мое произведение?»
Стоило Кельде заговорить о подруге, как глаза у нее очаровательно заблестели. Воспоминание о выбритом лобке Джонс словно осветило ее изнутри.
— Не знаю, зачем я вам это рассказала, но… вот такой была Джонс. Всегда на шаг впереди остального мира, всегда… немного в стороне. Вам приходилось видеть людей, у которых с лица как будто никогда не сходит улыбка? Они кажутся такими… не знаю, не похожими на остальных. У большинства из нас нормальное лицо, иногда мы улыбаемся, верно? Джонс была другая. Ее нормальное лицо — это улыбка полумесяцем, и только иногда она заставляла себя закрывать рот и не улыбаться. Как бы вы себя ни чувствовали, заканчивалось все тем, что вы тоже начинали улыбаться. Когда дела обстояли плохо, когда сгущались тучи, от нее все равно исходил свет. Ей всегда удавалось разогнать тьму и отыскать выход там, где вы видели только тупик.
Кельда снова сменила позу, скрестила руки на груди, сжала пальцы. Я не думал, что все это проявления сопротивления физической боли. Она готовилась к тому, что собиралась сказать мне, и это имело прямое отношение к Джонс и к ней самой.
Что? Я не знал. Поэтому ждал.
— А потом она взяла и умерла. Джонс
