Генералиссимус князь Суворов - Александр Петрушевский

Действительно болезнь, которую Суворов называл фликтеною, развивалась с каждым днем. Врачей первое время не было, и больной лечился, как надо думать, одною диетой; медицинская помощь явилась лишь в Кобрине и то по прошествии некоторого времени. По всей вероятности, в этом виноват был сам Суворов, который вообще не любил лечиться "латинскою кухней"; когда же домашние средства и диета оказались недостаточными, он вспомнил про подаренную ему Императрицей Екатериной "аптечку" и написал Хвостову, чтобы ее непременно разыскали и прислали. Впрочем, надежда на лечение даже с помощью "аптечки" была не велика; Суворов тут же говорит, что желает иметь при себе подарок покойной Императрицы только "для памяти". Как бы то ни было, по совету ли близких, или по собственному решению, Суворов пригласил к себе местных врачей; один приехал из Бреста, другой из Тересполя, третий оказался в числе ближайших помещиков; потом прибыло еще два военных врача. Суворов держался больше одного, Кернисона, местного землевладельца, который находился при нем безотлучно, днем и ночью, окружая его всевозможными попечениями и самым тщательным уходом. "Дружба его меня радикально избавила от смерти", писал он Ростопчину и просил ходатайства о награждении Кернисона чином титулярного советника. Хотя Кернисон на службе не состоял и никакого чина не имел, но Государь немедленно исполнил просьбу Суворова 3.

В бытность свою в Праге и вскоре по выезде оттуда, Суворов расстался почти со всеми своими родными и приближенными, которые разъехались в разные стороны, преимущественно в Петербург, по требованиям службы, так что при нем остались всего двое или трое, в том числе Багратион. Когда болезнь усилилась, Багратион поехал с донесением об этом к Государю, и в Кобрин прискакали посланные Государем сын Суворова и лейб-медик Вейкарт. Новый врач принялся за лечение, но больной его не слушался, спорил с ним и советовался с фельдшером Наумом. "Мне надобна деревенская изба, молитва (был пост), баня, кашица да квас", говорил Суворов врачу в ответ на упреки его за непослушание: "ведь я солдат". Вейкарт на это возражал, что он, Суворов, не солдат, а генералиссимус. "Правда", отвечал Суворов: "но солдат с меня пример берет". Однако, было ли то естественным фазисом болезни, или Вейкарту удалось в некоторой степени переубедить больного, только состояние Суворова стало несколько улучшаться. Князь Аркадий сначала доносил Государю о своем отце в выражениях неопределенных, говоря между прочим, что Вейкарт рассчитывает скорее на улучшение, чем на ухудшение; но потом стал писать, что болезнь проходит, велика только слабость, которая однако не мешает вскоре (после 15 марта) тронуться в дальнейший путь 4.

Если Вейкартово лечение несколько и пособило, то еще больше пособили приятные вести, приходившие из столицы. Милостивое расположение к Суворову Государя продолжалось неизменно и выказывалось при всяком случае. Император был очень огорчен вестью о его болезни; посылая к нему своего доктора, рекомендовал "воздержность и терпение" и советовал уповать на Бога, Ростопчин писал, что все с нетерпением его ждут "с остальными героями, от злодеев, холода, голода, трудов и Тугута"; что он, Ростопчин, жаждет момента -поцеловать его руку. Писали в Кобрин, что генералиссимусу готовится торжественный прием, вернее сказать триумф; для его особы отведены комнаты в Зимнем дворце; в Гатчине должен его встретить флигель-адъютант с письмом от Государя; придворные кареты приказано выслать до самой Нарвы. Войска предполагалось выстроить шпалерами по обеим сторонам улиц Петербурга и далеко за заставу; они должны были встречать генералиссимуса барабанным боем и криками ура, при пушечной пальбе и колокольном звоне, а вечером приказано зажечь во всей столице иллюминацию. Не мудрено, что подобные вести действовали на Суворова возбудительным образом, крепили его дух и задерживали течение болезни. Очень требовательный и тяжелый в тесном кружке домашних и близких людей, он сделался было от болезни совершенно невыносимым для них и для Вейкарта своею нетерпеливостью, взыскательностью и капризами; но добрые вести из Петербурга подействовали успокоительно. Он повеселел, заводил беспрестанно разговор о милостях Государя, о готовившемся в Петербурге торжестве и пояснял, что все это вылечит его успешнее, чем Вейкарт. В переписке с Хвостовым он вошел в мельчайшие подробности своего въезда в Петербург и последующей жизни и службы. Между прочим он писал, что остановится на последней станции для ночлега; что там его должен встретить сын или племянник с запискою о всем ходе торжества; излагал свои предположения на счет отъезда в деревню и приездов оттуда в Петербург на торжественные дни; разбирал эти дни - когда следует и когда нет, когда пристойно, а когда неприлично; заглядывал в своих расчетах и предположениях даже на год вперед; объяснял свое желание и возможность жить в деревне тем, что и сам "монарх склонен к уединенной жизни", и на все спрашивал совета Хвостова 5.

О житье в деревне Суворов мечтал постоянно, как обыкновенно тяжелобольной человек мечтает о каком-нибудь хорошем последствии выздоровления. В нем была жива наклонность к природе, к безыскусственному; кроме того, несмотря на безграничную благосклонность Государя, он не мог не понимать, что совершенно не годен для военной службы мирного времени, при известных на нее взглядах Императора. Два года перед кампанией 1799 года служили убедительным тому доказательством, которое новыми заслугами Суворова конечно ни в чем не изменялось. Поэтому Суворов предположил жить в деревне, но не в кобринском имении, которое задумал променять, а в Кончанске или по соседству. Он рассчитывал задать там праздник, построить каменный дом с церковью, вместо существовавших деревянных, и обзавестись летним купаньем, купив для последней цели у адмиральши Елмановой, на берегу реки Мсты, небольшую деревню. По обыкновению, задумав что-либо, он сейчас же перешёл к исполнению, и потому требовал, чтобы деревня была куплена немедленно, во что бы то ни стало. Тщетно ему представляли, что хотя местоположение там хорошее и красивое, но купанья нет, потому что в реке все ямы и водовороты; что дом маленький, ветхий, и лесу вокруг никакого; что вся цена деревни 10,000 рублей, а Елманова узнав, что торгует имение генералиссимус, спрашивает 40,000. Суворов стоял на своем и указывал еще на большое и устроенное имение Ровное, Жеребцовых, которое желал бы купить с рассрочкой платы.

Не забывал он и других дел, затеянных в разное время и порученных Хвостову, которому и напоминал о них беспрестанно, упрекая его во "влажности", в летании "за облаками", в "сонливости" и проч. Бедный Хвостов служил ему всегда souffre-douleur'ом (козлом отпущения - фр.), но теперь требования сделались настойчивее, нетерпение увеличилось и не принимались во внимание ни длинная канцелярская процедура, ни обычная судебная волокита. Во всем оказывалась виною медлительность Хвостова; рекомендовалось другим племянникам подгонять его и пособлять ему. Желание устроить как можно скорее земные дела, тоже не давало Суворову покоя. "Хотя бы я и ожился, но много ли мне надобно", пишет он Хвостову: "мне хочется Аркадию все чисто оставить". Озабочивала его и предположенная женитьба сына, так как дело затянулось и встречались разные мелкие недоразумения; просит он о награждении разных лиц за минувшую кампанию; наводит справку - будет ли получать пенсию за орден Марии Терезии; напоминает, что не награжден неаполитанским орденом св. Януария по недоразумению и просит это исправить; пишет, что желал бы иногда показываться в публике в австрийском фельдмаршальском мундире, ибо "великому императору это слава"; признает необходимым иметь при себе постоянно лекаря, его помощника, фельдшера и аптеку; намекает Хвостову: "мне подло, совестно, грех что ни есть испрашивать у щедрого монарха; 900 душ казенных около Кончанска весьма были бы кстати"; вспоминает про три пушки, пожалованные ему Екатериной за последнюю Польскую войну, но доныне не полученные, и проч. и проч. 6.