Повести и рассказы - Аександр АБРАМОВ

– Где будет отбывать? – деловито поинтересовалось левое лицо.

– А где бы ни отбывать, – беспечно отвечало среднее лицо. – Широка страна моя родная. За столом никто у нас не лишний. По заслугам каждый награжден. А с его профессией он всегда на булку с изюмом заработает. Лицедеи и шуты любимы народом.

– Лицедеи и шуты опасны для власти, – ввернул Ким, который ко всему происходящему относился как к странному – да! страшному – да! – но все же спектаклю. А захваты на руках и ногах, всякие там укольчики – так нынешняя режиссура на выдумку горазда…

– Глупой власти опасны, – сказало первое лицо. – Она их боится и преследует, а значит – ожесточает. Умной – нисколько. Она их награждает званиями, премиями, орденами и прочими цацками. Чем больше цацок, тем лучше служат умной власти смелые лицедеи и шуты.

– Где это они должны служить? В зоне? – с сомнением спросило правое лицо.

– Смотря что называть зоной… – среднее лицо отбросило папку «ДЪЛО» назад, и та растворилась в синеве, как давеча – журавлиный клин столоначальников. – Мне хотелось бы обратиться – не удивляйтесь! – к метеорологии. В этой науке есть один замечательный термин: зона высокого давления. Я склонен распространить этот термин на все сферы человеческой деятельности. Так, например, наказание трудовым стажем человек должен отбывать именно в этой зоне в ней, кстати, легко происходит процесс поражения в правах… Чтобы вы не сочли меня голословным, прошу оглянуться на пройденный нами путь…

Правое лицо и левое лицо послушно оглянулись. Что уж они смогли разглядеть в синей темноте просцениума, то бишь вагона, Ким не ведал, но повернулись оба явно довольные. Видно, встал перед их мысленным взором пройденный путь, славный и радостный, который, как песня утверждает, никто у нас не отберет.

– Ну как? – поинтересовалось первое лицо.

– Верно, – сказало правое лицо.

– Единственно, – сказало левое лицо.

– Да, – вспомнило первое лицо, – вам, юноша, ясен приговор?

– А то! – сказал Ким. – Только клал я на него…

– Класть – это ваше право, – мило улыбнулось первое лицо. – У вас вообще немало прав, которыми вы поражены, кроме одного: обжаловать приговор. Он окончателен, кассировать не у кого.

– Ну и какие ж у меня права? – праздно поинтересовался Ким, изо всех сил шевеля пальцами рук, чтобы хоть как-то погонять застоявшуюся кровь.

– Не-ве-ро-ят-ны-е! – по складам отчеканило первое лицо. – Бороться и искать. Найти и не сдаваться. Грызть гранит. Ковать железо. Вздымать знамя… Долго перечислять, назову лишь главное, на мой взгляд: дышать полной грудью. Я, юноша, другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек. И вы не знаете. И никто не знает и знать не должен. Я прав?

– Вполне, – сказало правое лицо.

– Предельно, – сказало левое лицо.

– Встать, суд уходит, – подвело итог первое лицо, но не встало. И остальные продолжали сидеть. – Уведите приговоренного.

Никто, конечно, не явился, чтобы увести – или увезти? – Кима. Стол с троицей уплыл в темноту, слился с ней, а робот-коляска вновь ожил и покатился в следующий вагон. Или – так хотелось Киму! – в следующую декорацию, в следующую сцену. Хотя какая, к чертям, декорация, если вагон – все-таки вагон! – трясло на стыках, колеса привычно громыхали под полом, где-то впереди, в темноте, что-то лязгало, булькало и свиристело. В действие снова ворвался мир железнодорожных звуков, будто театральный радист отходил ненадолго, на краткосрочную свиданку выбегал, а сейчас вернулся и врубил на полную мощность положенную по сцене фонограмму.

Каждый сходит с ума по-своему, извините за банальность. Ким играл в театр, и сей род сумасшествия помогал ему сохранить здравый рассудок. Парадокс.

Робот въехал на невидимый холмик и остановился. Металлические браслеты с сухим щелком раскрылись, и Ким немедленно вскочил. Увы ему!.. Театр, конечно, великий маг, однако реально затекшие и исколотые ноги Кима не держали. Они так же реально подогнулись – ощущение, доселе абсолютно незнакомое Киму! – и Ким, падая, ухватился за что-то тяжелое и массивное. Тяжелое и массивное легко подалось вперед, Ким, вцепившись в какую-то железяку, поволокся – буквально так! – следом и…

В этот момент он думал, конечно же, не о театре, а лишь о том, чтобы не врезаться мордой в какое-нибудь вагонное ребро жесткости, в какую-нибудь перегородку, да и вообще – не выпасть бы из вагона на всем скаку.

…очутился в полном света пространстве, света такого яркого, что Ким немедленно и сильно зажмурился. Движение – точнее: волочение! – вперед прекратилось, Ким отпустил железяку и встал на колени на что-то жесткое и покачивающееся, как пол вагона. Это и был пол вагона, что подтвердилось спустя короткое время, когда Ким смог приоткрыть глаза. Он стоял на коленях в тамбуре, упираясь руками в открытую межвагонную дверь. Стало быть, туго сообразил Ким, он вывалился из перехода между вагонами, куда довез его тюремный робот. Самого робота не было, он укатился, вероятно, в распоряжение мадам Вонг. Тамбур выглядел вполне обычным, ничем не отличающимся от того, к примеру, на который Ким сиганул. Час назад?.. Год назад?..

Первым делом Ким попробовал встать. Удалось. Ноги хоть и плохо, но держали, руки тоже пристойно шевелились, можно было двигаться. Вопрос: куда?.. Назад, к Настасье Петровне и Таньке, к добрым женщинам, которые, поди, и не ждут уж доброго молодца?.. Хорошо бы!.. Но путь к ним лежал через владения мадам Вонг, летающих столоначальников и триединого Лица, через лихие места – прямо как в сказке! – в которые не положено возвращаться богатырю-первопроходцу.

Ким и вправду чувствовал себя этаким сказочным богатырем, который прошел огонь, воду и сейчас дышит полной грудью, как наказало первое лицо, чтоб войти в медные трубы. Да и в какой пьесе богатырь сворачивал с избранного пути? Нет таких!

Так думал Ким, постепенно приходя в себя и уже с неким любопытством ожидая, что встретит он в очередном вагоне.

Не разлучницу ли Верку с голосистой гитарой?..

Открыл дверь и вошел в вагон.

Вагон был плацкартным. Ким такие знал, Ким в таких ездил по родной стране.

Проводница где-то гуляла, ее купе пустовало, на столе звенел строй стаканов в подстаканниках – грязных, заметил Ким, значит, чаек уже отпили, значит, проводница – или проводницы? – умотала на полчасика к подружкам, оставила хозяйство без верного глазу.

А хозяйство, слышал Ким, без верного глазу отлично себя чувствовало. Звенела гитара, может, даже Веркина, постанывал баян, а еще и мандолина откуда-то взвизгивала, и все это покрывалось мощным разноголосьем мужских и женских голосов. Именно разноголосьем: пели разное. Одна компания старалась перекричать другую, другая – третью, третья – следующую, а в результате музыкальный Ким не смог при всем старании разобрать ни одной песни. Просто «тра-та-та, тра-та-та», и мотив общий.