Светочи Чехии - Вера Крыжановская

— Кстати, что ты делал в Войковицах, когда здесь происходят столь важные события? — осведомился Вок.

— Надо было привести в порядок разные старые счета и дела. Но, кроме того, я от души потешил себя, славно подшутив над благочестивыми продавцами райских мест. Вообразите, они рыщут повсюду с барабанным боем и торгуют своим проклятым товаром в городах и деревнях. А когда у бедного, глупого холопа не хватает наличных денег, монахи берут, в уплату, коров, овец и другой скот. Если бы, на счастье, я не был в Войковицах, они обобрали бы всех моих крестьян.

— Я последую твоему мудрому примеру и тоже приму соответственные меры, чтобы положить предел трудам почтенных отцов, на пространстве ближайших к Праге моих имений, — смеясь, сказал Вок.

— Невиданное дело, чтобы можно было так обирать страну, да еще во имя Божие, — заметил старый граф, качая головой.

— Да! Иуда продал Христа за 30 сребреников, а наши служители церкви продают Его сто раз на день и уж не за тридцать, а за 100 и за 1000.

— О наши епископы! Non prelati, sed pilati[52] — грустно подтвердил Иероним.

— А сам наследник св. Петра предпочтительнее уловляет в свои сети золото, а не души людские, — усмехнулся Вок.

За обедом графиня Яна отсутствовала, сославшись на нездоровье; в сущности, она была в ссоре с мужем и сыном, и это со времени прибытия в город Венцеля Тима, папского легата, приехавшего для продажи индульгенций и проповеди крестового похода в епархиях зальцбургской, магдебургской и пражской.

„Виклефистские” убеждения и расположение к Гусу, открыто выражаемые графами Гинеком и Воком, всегда были не по сердцу графине Яне, которая в своем узком фанатизме считала обоих их еретиками. Но вспыльчивый характер мужа и слепое обожание сына удерживали ее и, до поры до времени, сохраняли некоторое спокойствие в семье. Наконец, посыпавшиеся насмешки над индульгенциями и утверждение, что они не имеют никакой цены и не властны искупать души от заслуженного наказания, вызвали у графини приступ ярости. Она с таким увлечением защищала право св. престола связывать и отпускать на земле и на небе, что привела в смущение обоих графов. С той поры графиня дулась, постилась и неистово молилась, запираясь у себя, едва в доме появлялся Гус или кто-либо из его сторонников.

Между Руженой и мужем отношения улучшились. Под впечатлением угрызений совести, желая искупить свою вину, молодая женщина была менее строгой и старалась привлечь Вока снисхождением и кротостью. Тот сначала был поражен, а затем тронут, и так как, в сущности, он обожал жену, то и отказался от слишком громких проделок, дабы ее не оскорблять.

Но, все-же, страшное нервное потрясение, пережитое Руженой, сильно подействовало на ее нежную натуру, а молчаливая, но тяжелая борьба с любовью к Иерониму, упорно не дававшей себя осилить, окончательно истомила ее.

Она тяжко заболела и две недели жизнь ее висела на волоске. Страх потерять жену отрезвил Вока и привлек его к изголовью больной — кающимся.

Когда Ружена стала поправляться, он и на самом деле пробовал остепениться, и раскаяние его было столь же страстно и шумно, как и сумасбродства. Ружена казалась доброй и любящей, и когда, время от времени, пылкий характер Вока увлекал его, все-таки, в какое-нибудь похождение, она пребывала неизменно снисходительной. Но, со времени своей болезни, она замкнулась в себя, стала серьезной, малообщительной, и скрытая грусть объяла все ее существо.

Анна, по-прежнему, жила в доме Вальдштейнов, несмотря на несколько представлявшихся ей крайне выгодных партий и даже несмотря на настояние брата поселиться с ним. Ружена трунила над ней, что она все ждет Светомира, хотя в душе была очень рада иметь около себя преданную подругу, которая одна знала про ее слабость; Анна созналась ей, что была свидетельницей сцены между ней и Иеронимом.

Обед прошел весело, Ружена страшно взволновалась было в первую минуту, но спокойная уверенность Иеронима помогла ей сохранить душевное равновесие, и она приняла даже участие в разговоре, который вертелся, главным образом, на большом диспуте в университете, куда Гус созывал профессоров и студентов для обсуждения вопроса об индульгенциях.

— По поводу этого у меня есть один проектец и мне хотелось бы обсудить с тобой некоторые подробности. Я тоже пойду на это заседание, — сказал Вок, когда Иероним собрался уходить.

— А мы головой за это не поплатимся? Твои проекты обыкновенно довольно рискованны, — улыбаясь, ответил тот.

— Нет, нет! Это — дело самое безобидное, и двор ничего против не будет иметь.

— Да, если ты заручился согласием короля, тогда…

— Не совсем, но я уверяю, что он от души посмеется над моей выдумкой.

Глава 4

Несколько дней спустя, по улицам Малого города (Мала страна), лежавшего на левом берегу реки, проезжало несколько всадников. Один из них, ехавший впереди с опущенным забралом, был в легких латах; за ним следовали священник, паж, конюший и четыре вооруженных человека, охранявших лошадей с вьюком.

По мере приближения к рынку, путь становился все затруднительнее, так как народ запружал улицы; откуда-то доносились пение, крики и шум идущей толпы. Выехав на площадь, рыцарь со своей свитой принужден был держаться ближе к домам и, наконец, вовсе остановиться.

Во все стороны расстилалось море голов, а перед дворцом архиепископа стояла высокая колесница, но подробности из-за народа, рассмотреть было трудно.

Вдруг, масса расступилась, открывая проход процессии[53], которая прошла, затем, как раз мимо путешественников.

Музыканты, барабанщики и трубачи, гремя во всю мочь, шли перед большой повозкой, на которой сидели две женщины с наглыми лицами и в растерзанном виде; на шее у них болтались две папские буллы, а кругом, на колеснице и по сторонам, сидели и шли монахи, распевавшие гимны, — далеко не священные, а весьма игривые, осмеивавшие индульгенции, папу и его крестовый поход. Народ хлопал в ладоши, подпевал монахам и перекидывался прибаутками насчет духовенства. Наконец, толпа исчезла за поворотом улицы.

Рыцарь все время стоял недвижимо и только рука, державшая поводья, слегка дрожала, а другая судорожно сжимала рукоять торчавшего за поясом кинжала.

Заметив проходившего мимо писца, он остановил его и спросил по-латыни, что означает эта процессия.

— А это торжественно несут в новый город буллы „римского антихриста”, чтобы сжечь их под виселицей, — с озабоченным видом ответил тот, спеша догонять процессию.

Наконец, всадники могли тронуться дальше. Рысью направились они к дому архиепископа и въехали во двор, после некоторых переговоров с привратником.

Вечером в тот же день, мы застаем этого рыцаря в покоях архиепископских, отведенных ему тотчас же после беседы с Альбиком, заместителем Збинека Зайца в пражской епархии.

Он сидел в кресле и кутался в широкую, шелковую фиолетового цвета мантию; две восковые свечи в серебряных шандалах дрожащим светом озаряли характерное лицо нашего старого знакомого Томассо Бранкассиса. Он мало изменился за это время и был таким же красивым, статным мужчиной с черными, как смоль, волосами.

Позади его кресла стоял отец Бонавентура, а перед ним, на складном стуле, сидел Иларий, с подобострастным видом внимавший словам прелата.

— Я приехал, чтобы лично убедиться в том, что происходит в Богемии, и дать затем отчет святому отцу. Но, чтобы быть свободным в своих действиях, я не хочу играть официальной роли и мое здесь присутствие должно быть, по возможности, мало кому известно. Вы, отец Иларий, вероятно, хорошо обо всем осведомлены и разъясните многое. Мне особенно интересно знать подробности кощунственной церемонии, виденной мною сегодня.

— О, ваше высокопреосвященство! Кощунство здесь в порядке вещей, и то, что приходится выносить христианской душе, слыша всяческое глумление и поношение всего святого, — описать невозможно! Но, по приказанию вашему, я постараюсь изложить во всех подробностях вакханалии, которым предаются еретики со времени прибытия уважаемого Венцеля Тима.

В язвительнейших выражениях стал описывать монах сцены насилия, сопровождавшего торговлю индульгенциями, приписывая все зло проклятой, преступной деятельности Яна Гуса и Иеронима.

— Эти два порожденные адом еретика заразили всю Богемию! Бог знает, до чего может дойти, если святейший отец не примет своевременно строгих мер против мятежников, которые смеют оплевывать то, что они должны были бы уважать. Никто из духовенства не может поручиться за свою безопасность, — вскричал Иларий, с раскрасневшимся от негодования лицом. — Необходимо заткнуть глотку этому богохульнику и запретить ему проповедовать: он всенародно смеет позорить папу, отрицать силу его индульгенций и речами своими возбуждает население. Вчера еще, по его почину, был диспут в университете, и один из профессоров пристыдил его, сказав: „Ты сам священник, а оскорбляешь духовенство. Скверная та птица, которая грязнит собственное гнездо”. Тогда этого-то доброго человека подняли на смех, а Иероним произнес еще более зажигательную речь и студенты с почетом вынесли его на руках. Глумливая же процессия, которую ваше высокопреосвященство имели несчастье видеть, это — выдумка графа Вока Вальдштейна, совсем потерявшего голову от ереси и распутства. Только безумию или одержанию диаволом я и могу приписать наглость вести торжественно по городу блудниц, надев на них папские буллы. А еще что они сделали, Боже мой! Надо рвом Нового города они поставили виселицу и под ней разложили костер, на котором сожгли буллы; а вблизи устроили, в насмешку, ящик, вроде тех, в которые верующие складывают деньги за индульгенции, и в него-то бросали всякие пакости. Народ был в таком возбуждении, что, когда мы с братом Божеком, из Страховского монастыря, возвращались в Старый город, нам кричали вслед: „держите монахов!”